Записки армейского переводчика, или результат одиночества
9 декабря 1941 г
До Витебска ехали более суток. Очень сильный мороз. Погрузились на сани. Город разрушен… Дом хуже сарая. Одна комната, солома, но очень тепло. Всё время нам выдают хлеб, масло, колбасу, консервы. На остановках — суп, кофе, чай. Чем живёт местное население — неизвестно. Но люди здоровые, краснощекие, крупные, как раньше. Красноармейцы же — покойники, их нечем кормить, живут под открытым небом, умирают тысячами, едят друг друга (как говорят). Все, кто их видел, говорят — нельзя выдержать, можно сойти с ума.
В церкви была служба, почти только бабы, много молодых, детей стариков. Все истово молятся, становятся на колени. Поёт женский хор, хорошие голоса, неплохие напевы, как в Сергиевском подворье [в Париже].
Мужского населения почти нет, кроме стариков. Церковь такая же запущенная, но сохранились хорошие образа, полотенца с вышивками. Молебен Георгию Победоносцу, потом панихида. Священник изможденный, но служит, как в Париже. Нищие старушки — извиняюсь, что ничего кроме денег дать не могу. Одеты тепло, но встречаются и совсем иссушенные лица.
Выйдя из церкви, раскланялись на кладбище. А ведь и вся Россия — кладбище. Сколько умерло — одному Богу известно. Не плакал со смерти отца в 1919-м году…
12-го декабря, Ржев, Тверской губернии. Штаб 25-го корпуса…
Никуда не выходил. Простужен немного, да и страшит контакт с населением, с его нуждой. Жду, когда жизнь сама смолкнет. Боюсь, что очень, очень долго буду оторван от семьи и от Елены. Не говорю уже про комфорт, но надо готовиться к тяжелой, одинокой жизни, видеть ужасные сцены страданий, насилий и все это одному, не имея возможности отвести душу и с радостью увидеть около себя заботу и любовь Лели. Будет очень тяжело, но это мой долг перед Россией. Вертеть машины на фабрике, и стоять ночью мне было невмоготу, а вернуться в Париж и зажить прежней жизнью — уже невозможно. Вернуться обратно нельзя и негоже, а надежда, что сможет сюда приехать, теперь, когда посмотрел, что здесь осталось и какова здесь жизнь, — канула в лету. Одна надежда на Бога и на чудо. Если бы стала организовываться местная, гражданская власть, и мы были призваны в ней участвовать, то тогда еще, может быть, как-нибудь можно было выписать Лелю. Но когда? Впереди еще очень, очень темно и черно. За семью не беспокоюсь материально, только отчасти дети беспокоят, но знаю, что Леле одной еще труднее, чем мне…
