Большинство обитателей жили убого, но уж если кто-то был богачом, то богачом солидным, без банкротств, долгов, ипотеки. На «этих» улицах почти в каждом дворе был хасидский штибл, а на каждые несколько домов приходилась миква. Мальчики и молодые люди, изучающие Тору, редко прятали пейсы, закручивая их вокруг ушей, – здесь в этом не было нужды. Часто попадались старые, страшно сгорбленные женщины в высоких чепцах из разноцветного атласа. <…> В пятницу вечером, перед наступлением шабеса, всю округу обходила стража, следившая за тем, чтобы все лавки закрывались раньше, чем в остальные дни недели. Не случалось такого, чтобы какая-то лавка или склад были открыты в шабес. Субботним утром улицы наполнялись запахом чулнта и кугла[21]. Из всех окон доносились звуки субботних песнопений. Здесь была Земля Израильская…»{116}
Участковый врач был в ответе не только за своих маленьких пациентов. С просьбой о помощи к нему приходили и жители окрестных кварталов. По удивительному стечению обстоятельств последнее здание Дома сирот в гетто находилось неподалеку от больницы Берсонов. Корчак, перенесшись в пространство своей молодости, немалую часть «Дневника» посвятил тем временам:
Я объявил:
– Поскольку старые врачи неохотно утруждают себя ночью и, уж конечно, не к беднякам – я, молодой, должен по ночам бежать на помощь.
Вы же понимаете. Неотложная помощь. А как же иначе. Что, если ребенок до утра не дотянет? <…>
Единодушное мнение: сумасшедший. Опасный сумасшедший. <…>
Однажды приходит ночью женщина в платке. Льет дождь.
– К маме…
– Я – только детей.
– Она впала в детство. <…>
– Иду.
– <…> Меня фельдшер Блухарский прислал. Еврейчик, но добрый человек. Говорит: «Милая моя, мне бы вы заплатили рубль, потому как ночной визит. А в больнице есть доктор, он пойдет бесплатно и еще оставит на лекарство». <…>
Слиская – Панская – Марианская – Комитетова. Воспоминания – воспоминания – воспоминания.
Я принимал больных за двадцать копеек, потому что «в Талмуде сказано, что бесплатный врач не поможет больному»{117}.
Он не брал денег, когда его вызывали к детям людей из близких ему кругов варшавской радикальной интеллигенции: социалистов, учителей, журналистов, адвокатов, врачей.
В ноябре 1905 года, когда объявили военное положение, газета «Глос» была запрещена цензурой. Но спустя три месяца вернулась под новым названием – «Пшеглёнд сполечны». Корчак стал печататься там сразу же по возвращении в Варшаву. Пережитое на войне очень изменило его. Творчество Корчака всегда было проникнуто гневом и сопротивлением. Но раньше он воздерживался от личной агрессии, старался обуздывать свой темперамент, шуткой смягчал яростную филиппику. Теперь же нападал беспощадно. Досталось Марии Конопницкой, что разливалась соловьем о горестях польских детей, – за экзальтированное, лубочное описание смерти бедного Яся, который в своей подвальной комнатке не дождался весны. И варшавскому архиепископу Винцентию Попелю за осуждение молодежи, пытавшейся забастовками добиться права учиться на польском языке. И Генрику Сенкевичу – национальной святыне – за консервативное отношение к революционным событиям. И всей общественности, которая не умеет найти направление для деятельности, а только мечется «среди беспорядочного переплетения шутовства, трусости, обмана, алчности и притворной серьезности, истеричных, беспочвенных надежд и жалких попыток дуться на то и на это – среди усталости одних и бесцельного шатания других…»
