Я никогда толком не понимал природы этих его обострений. Порой казалось, что во всем виновата обычная подавленность и хандра. Так было, например, при расследовании дела Пайн-стрит, когда нас подвел таксист. Однако нередко никаких здравых объяснений у меня не находилось. Все шло гладко, и я уже потирал руки, рассчитывая, что мы вот-вот упакуем посылку и отправим ее наложенным платежом, как вдруг Вульф – без малейших на то причин – утрачивал к делу всякий интерес. Просто давал отбой, и все. Что бы я ни говорил, это не производило ни малейшего впечатления. Приступ мог длиться от одного дня до двух недель, но иногда все выглядело так, будто он дал отбой навеки и не возвратится, пока не подвернется что-нибудь новенькое. В такие периоды он или не вылезал из постели, питаясь одним лишь хлебом да луковым супом, отказываясь видеться с кем-нибудь, кроме меня, и запрещая мне даже намеками выражать свое мнение, или же сидел на кухне, отдавая Фрицу распоряжения по части приготовления блюд, а затем поедая их за моим столиком. Как-то он умял за два дня половину барашка, различные части которого были приготовлены двадцатью различными способами. А я, когда такое случается, обычно должен мотаться высунув язык по всему городу, от Бэттери до Бронкского парка, в поисках какой-нибудь диковинной приправы, травы или корешка, а то и ликера, необходимых для задуманного ими кушанья. Всего один раз я уволился от Вульфа, и это было, когда он послал меня на бруклинский причал, где пришвартовалась совершающая нерегулярные рейсы китайская посудина, дабы я попытался раздобыть какой-то треклятый корень. У капитана, должно быть имевшего на борту груз опиума или чего-то подобного, зародились подозрения. Так или иначе, он решил, что я ищу неприятностей на свою шею, и пошел мне навстречу, велев полудюжине тощих дикарей отделать меня хорошенько. На следующий день я позвонил Вульфу из больницы и заявил, что увольняюсь, однако днем позже он самолично приехал за мной, чем поразил меня настолько, что я и думать забыл об увольнении. Так закончился его очередной рецидив.
Теперь же, уразумев при виде Вульфа, спорящего на кухне с Фрицем, что налицо очередной приступ, я преисполнился такого омерзения, что, пропустив у себя наверху пару стаканчиков, снова спустился и вышел на улицу. Я думал прогуляться, однако после выпитого у меня через несколько кварталов разыгрался аппетит, и я зашел в ресторан пообедать. После семи лет каждодневного поглощения стряпни Фрица ресторанная еда казалась тем еще удовольствием, но идти обедать домой все равно не хотелось. Во-первых, на душе было мерзко, а во-вторых, в период рецидивов полагаться на домашнее меню не стоило. С равной вероятностью ты мог нарваться на пир эпикурейца, или на какое-нибудь мелкое лакомство, вполне стоящее тех восьмидесяти центов, которые просят за него в «Шраффтс»
