[313].
После того, как были убиты Орест и его брат Павел, в Константинополь было отправлено посольство, состоящее из выдающихся представителей римской сенаторской аристократии, чтобы вернуть императорские инсигнии, vestis regis[314] и ornamenta palatii[315], в акте формального подчинения, засвидетельствовав тем самым отказ от августа на Западе и признавая в лице Зенона единственного императора, μόνος и κοινὸς αὐτοκράτωρ[316], для обеих частей империи. Как это ни парадоксально, возникла ситуация, диаметрально противоположная той, которой был отмечен 467 год, когда отправленное из Рима сенаторское посольство официально просило восточного императора прислать на Запад августа в лице Антемия. Разные времена, разные герои. Или, быть может, к 476 году созрело осознание естественного, неизбежного прерывания — мы не знаем, воспринятого ли как временное или окончательное, — Hesperium imperium. В отличие от других генералиссимусов варварского происхождения, фактически державших бразды правления государством благодаря избранию императорами легко управляемых марионеток, прикрываясь которыми они могли реально распоряжаться властью, следуя собственной линии и собственным интересам, Одоакр совершил непривычный, никогда до него не реализованный жест разрыва: возвратил императорские инсигнии в Константинополь и осуществил передачу западного суверенитета на Восток. Такие действия следует рассматривать исторически и с учетом их революционного значения; они раскрывают, прежде всего, твердое понимание границ, в рамках которых было возможно осуществление им власти. Ясно, что варвар, избранный rex своими многонациональными войсками, не мог стремиться к пурпуру. Кассиодор сокращает сообщение Малха, утверждая, что Одоакр принял nomen regis … cum tamen nec purpura nec regalibus uteretur insignibus[317]. Действительно, решительно укоренилась идея о том, что варвар никогда не может претендовать на звание августа. В недавнем прошлом даже такие личности, как Аспар и Рицимер, а до них Стилихон, хотя и обладали прочнейшей личной властью, не позволяли себе прельститься ὕβρις[318] и попасться в сети вожделения трона[319]. Разрыв с прошлым заключался, таким образом, в пренебрежении теми институциональными фикциями, которыми отличалась практика прежних лет; с другой стороны, было бы неосмотрительно идти по проторенному другими пути, найдя какого-нибудь представителя римской nobilitas[320], заслуживающего доверия и солидного в плане социокультурной идентичности, чтобы возвести его на трон, но также достаточно слабого, чтобы его контролировать, направлять и оказывать влияние. Проведенные эксперименты оказались опасными и, главное, безуспешными. Отсюда, как уже было сказано, жест разрыва
