— Копни-копни-наваливай! — кричал наверху Кондрат, раздевшись до пояса. — Копни-копни-наваливай!
Прошла только половина «светового» дня.
Послеобеденное солнце словно встыло в лед над силосной ямой, решив во что бы то ни стало выкурить Витьку. Пришлось снять рубаху, хоть тело и нестерпимо зудело от паутиных укусов и острых целовок крапивы. Подумал и снял штаны, остался в одних трусах. Сейчас вверху все грохотало: запустили силосорезку, машину, похожую на половину танка — с одной широкой гусеницей-лентой и барабаном с острыми ножами. Машина мельчила хрушкий камышовник, бодыльчатую лебеду и выросший на обочинах подсолнечник-падалку. Из металлического хобота била полужидкая струя, и Витька, когда становилось от жара и духоты особенно нестерпимо, вставал под нее, а потом выскакивал охлажденный, словно после купания в цветущей воде садового озера. Несколько возов утрамбовывал легко, с негромкой песней «Бродяга к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берет…», а потом начиналось все сызнова; все тело покрывалось испариной, едким потом затекали глаза, в красную сыпь шла кожа, от мыльных боков Гранита сильно щипало, противно обвисали на ногах вконец размокшие картонные полуботинки. И снова пришел момент, когда слово «вожжи» хотелось крикнуть во весь голос. И никто бы не осудил: для большака вытерпеть в духоте силосной ямы задача, а тем более для мальца, которому нет еще и тринадцати. Ему бы подали конец вожжей, вытащили, дали напиться специально поставленного в холодное место молока и сказали: «Иди купайся». А в яму бы спустили Кито. И все бы продолжалось: грохот силосорезки, скрип подвертываемых телег, храп измученных лошадей, вскрики женщин. Кондратовское бесконечное «копни-копни-наваливай»… все бы осталось прежним, но не для него. И Витька во второй раз тихо проговорил:
— Воды…
Лунным призраком на краю появился опять Макар Блин с очередным советом:
— Чтоб не исходить потом, думай, Черемуха, о чем-нибудь жидком, водном…
И снова растворился в белесой мгле неба, словно отправился силосовать на небеса.
А Витька начал думать о «жидком, водном».
Он не помнил, кто и когда научил его плавать — так давно это было. Наверное, Ажарнов. Всю черемховскую ребятню «водным наукам» учил Ажарнов. Учил до обидного просто. Увидев, что малец телом подошел, осматривал его со всех сторон и спрашивал: «Плавать хошь натореть?» — «Хочу». — «Скидывай штаны». — «И трусы?» — «И трусы сымай, невелика беда, коль кто и подглядит твой изумруд». Так он и говорил — «изумруд».
