Что же случилось тогда, то есть в хрущевскую эру, в нашей дорогой державе, с нашим дорогим тоталитарным строем, с нашей тотальной цензурой?
Причина в том, что после смерти вождя-людоеда произошел серьезный сбой в системе.
В марте «людоед» отдал концы, а уже в начале апреля освободили «врачей-убийц» — евреев и примкнувших к ним академика Виноградова, личного врача Сталина, и Егорова с Василенко. Дальше — больше. Убрали Лаврентия Берия. Втихую. Немного позже задвинули в небытие самых-пресамых верных соратников вождя: Молотова, Маленкова, Кагановича плюс Шепилов. А потом ХХ съезд — это и впрямь потрясение основ. Главное же — Архипелаг ГУЛАГ, еще не названный так Солженицыным, уже предстал во всей красе. Правда, Сталин еще лежал в мавзолее. Но, во-первых, быть там ему оставалось недолго — всего до ХХII съезда, то есть до 1961 года. А во-вторых, все же большая разница между тем, стоит вождь на мавзолее или в виде трупа лежит внутри мавзолея…
Словом, сплошная фантасмагория. Вроде бы после ХХ съезда пошли на попятную. Стопроцентные сталинисты подняли голову, но все-таки кое-кого сомнения одолели, и закачало страну туда-сюда, вправо-влево, вперед-назад. В нашем случае два ящика прекрасных книг из ФРГ дошли целехонькие до коммуналки на Цветном бульваре. И самое интересное, что уже через два месяца или через год их могли бы завернуть и отправить в спецхран, куда мне доступа не было. Тоталитарный строй, по-моему, не знает ни непрерывно-поступательного, ни явно-попятного движения. Он передвигается, наподобие кенгуру, скачками. Недаром целый период в жизни коммунистического Китая вошел в историю под названием «большой скачок»!
Итак, Д. Е. и я получили бесценный дар, библиотеку по фашизму, и тем самым основу для Главной книги. Подаренная Бёллем, она стала в нашей жизни чеховским ружьем: до поры до времени «висела на стене», просто лежала, готовясь «выстрелить» в последнем акте.
И все же, кроме библиотеки, была еще одна предпосылка, без которой мы не смогли бы написать своей Главной книги. Назову эту предпосылку «верностью профессии». Термин придумала не я, а поэт Межиров. Как-то в столовой Дома творчества в Переделкине я вслух удивилась, до чего хорошо стала писать одна молодая в ту пору поэтесса. А Межиров сказал: «Удивляться нечего. Она пишет все время. Сохраняет верность профессии».
Вот и мы с мужем при любых обстоятельствах сохраняли верность профессии — писали, писали, писали.
