— Неужели все так мрачно?
— Человечество духовно выдохлось, мой милый, но ничего мрачного в этом нет. Напротив. Самое страшное позади. Весь двадцатый век — агония цивилизации, дальше — предсмертная эйфория, блаженная прострация. Слезы высохнут, наступит пора улыбок и братания. Но то, что человек сотворил с планетой, увы, непоправимо. Ты почему молчишь?
У Боровкова отчего-то пересохло во рту.
— Зачем вы все это говорите? — спросил. — Вы же сами не верите в то, что говорите.
— Точно, не верю. Есть правда, в которую не нужно верить. Но сама правда от этого не изменится.
Он хитро, пьяненько улыбнулся и подмигнул Боровкову так же, как в кабинете Гриневой.
— Конец света предрекали еще на заре цивилизации. Сам Христос не брезговал пугануть заблудших скорой расплатой.
— Ты читал Библию?
— Почему бы нет?
— Христос не пугал, он знал.
Боровкову захотелось на воздух, где больше кислорода, чем в этой прокуренной дыре. Опьяневший Николай вдруг стал ему скучен. О чем с ним спорить? Этот человек устал, видимо, от бесплодной беготни, от неудач и теперь сует эту свою личную усталость под нос встречному-поперечному, как некое откровение, тешится ей, точно ребенок затейливой игрушкой. Жалеть его тоже не за что, пока он способен влить в себя четыре кружки пива за двадцать минут.
И опять неведомая сила повлекла его к дому Веры Беляк. Он быстрым шагом пересек площадь, трясся в автобусе, спускался в метро, а в голове сгущался розовый туман. «Завтра семинар, скоро вечер, куда я еду?», — ныло в сознании, но он был не властен над собой. Еще и злосчастная рукопись, пропуск на Олимп, гнездящаяся в портфеле, давила колени бетонной плитой. Подойдя к дому, выискал ее окно — там горел свет. «Наверное, художник уже расположился по-хозяйски», — с горечью отметил Боровков. Еле волоча ноги, добрался до телефонной будки. Сумрачная тяжесть туманила виски. Так муторно ему было, пожалуй, впервые. Что-то сломалось к концу дня. Мысли текли расплывчатые, вялые. Он не знал толком, что делать дальше: звонить Вере, убраться подобру-поздорову домой или сесть на подмороженный асфальт и сидеть, пока не наступит просветление. Он все же набрал ее номер.
— А, это опять ты, — сказала Вера Андреевна сухо.
— Как хорошо, что ты мне рада, — ответил он. — Я ведь звоню из будки напротив твоего дома. Можно, я зайду?
— Зачем?
Боровков поставил портфель с рукописью себе под ноги, сил не было его держать.
— Чудное это чувство — любовь, — заметил задумчиво. — Ничего понять нельзя. Я переоценивал свои умственные способности. В такой простой вещи не могу разобраться. Почему меня так тянет к тебе? Может, ты ведьма, а может, ангел. Но мне это безразлично. Если я долго не вижу тебя, чувствую какой-то ущерб, точно у меня нет ноги или я слепну. Это правда. Еще это похоже на воспаление легких, в самом начале, когда ртуть в градуснике подползает к сорока. Откуда это свалилось на мою голову? Мне ведь это не нужно, у меня другие планы. Разве я мог знать, что любовь подрезает жилы, как кинжал. Ты еще не повесила трубку?
