Сергей помешкал, протянул лениво зачетку.
Брегет ждал его, сидя на подоконнике. Он сказал:
— По-моему, Кузина втрескалась в тебя по уши. И мне завидно. Меня вряд ли будут любить красавицы. И всему виной, как ни странно, мои достоинства, а не недостатки.
— Это какие?
— Я скромен и благороден. Женщины, напротив, любят развязных и бессердечных. Таких, как ты.
— Не горюй, — сказал Боровков. — Может быть, и тебя кто-нибудь полюбит по ошибке.
Однажды ночью он занемог. Боль родилась в левом боку, тупая, и начала растекаться, вскоре кипящими струйками достала аж до печени. Он потихонечку выл и перекатывался на постели. Надеялся, что сумеет перетерпеть, но стоны его подняли на ноги мать, она примчалась из своей комнаты в ночной рубахе, перепугалась до смерти, запричитала, заохала, заметалась, потом вызвала «Скорую помощь». Приехал молоденький врач, очкастый, волевой, и с ним — хорошенькая, с насупленными бровками медсестра. Перед ней особенно Сергею было стыдно выказывать свою внезапную немощь. Он пытался улыбаться, даже шутить, и от этих усилий застывший к тому времени в животе металл начал прокручиваться.
— Похоже, почечная колика, — авторитетно определил врач, деловито его ощупав и растряся. Он что-то сказал медсестре, та расколола несколько ампул и набрала дополна внушительных размеров шприц. С лица ее, когда она делала укол, не сходило выражение томной печали, словно она провожала в дальний путь близкого человека.
— Если хотите, — сказал врач, — отвезем вас в больницу.
— Не надо. Отлежусь.
Он старался не смотреть на мать.
Видно, ему всобачили что-то чудовищное. Боль иссякла, от нее осталась гулкая тяжесть. В грудь словно вогнали воздушный шар, который то вздувался, гоня тошноту к горлу, то опадал, свиваясь влажными складками в желудке. Сознание постепенно померкло, язык с трудом ворочался.
Оцепенение, которое его охватило, было, пожалуй, хуже и страшнее любой боли. Будто издалека, из-за горы, он слышал, как врач что-то наказывал матери, когда уходил. Мать вернулась одна, склонилась над ним синим лицом.
— Погаси свет, — шепнул он.
— Тебе ничего не надо?
— Погаси свет!
Чудилось ему, что он Плывет в пространстве, разбухая, еле дыша, одинокий, жалкий, и нет конца этому жуткому путешествию. «Так может быть только в смерти», — подумал он. Мир, доселе благополучно заключенный в понятные формы, расклеился по всем швам, как и его собственное тело: все слилось в пустоту без дна и без края, где нечего потрогать, и единственная спасительная зацепка — светлый блик окна. Как это несправедливо, что он умирает молодым. Наверное, минуло несколько столетий, прежде чем он погрузился в беспросветный сон.
