— Чего он добивается?
Тренер взглянул подозрительно:
— Держись, Сережа, не обращай внимания. Прошу тебя, держись!
То, чего опасался Кривенчук, случилось в середине второго раунда, после того, как мытищинский головорез обозвал Сергея подонком. Мутная волна хлынула Сергею в голову. Сон слетел с души. Он прозрел и увидел перед собой коварного врага. Точно железная пружина в нем распрямилась. Из груди вырвался хриплый скользкий смешок. Звериная ловкость появилась в руках. Курдов уклонялся и не падал. Зал взревел. Сергей ничего не слышал. Он сослепу натыкался на встречные несильные толчки. Тугой звон в ушах поднялся до неба. Судья остановил бой и велел противникам разойтись по углам. Сергей сказал тренеру:
— Я не виноват, Федор Исмаилович. Вы же понимаете.
— Достал он тебя, достал!
— Черт с ним!
Сергей зубами пытался развязать шнуровку. Ему было стыдно, тоскливо. Быстрее убраться отсюда. Домой. Но где же тут уберешься, если попал в полосу невезения. У выхода наткнулся на ухмыляющегося Курдова. Хотел пройти мимо, не удалось. Тот загородил дорогу.
— Что, доволен? — спросил Сергей без особого любопытства.
— Ты извини, браток, — Курдов жмурился, как сытый кот. — Мне этот финал — во как нужен. Это мой последний шанс. Для тебя бокс забава. Ты же студент. А я восемь классов имею, не более того. Мне слава нужна.
— Вот как. Зачем тебе слава?
— Это сейчас к делу не относится. Но ты меня извини, понял?
— Понял. Я тебя не извиняю.
Сергей Боровков трясся в автобусе и с улыбкой думал об этом странном парне, который жаждет славы и умеет имитировать ярость по системе Станиславского…
На экзамене по физике нелегкая его взяла спорить с доцентом Голубковым. Сначала все шло тихо и мирно. Задачка Боровкову понравилась, и он расписал ее в трех вариантах. Рядом сидел Вика Брегет, худенький друг. Третий год в институте плечом к плечу. У Брегета за пазухой том Писецкого в виде шпаргалки. Брегет раздулся от желания свериться с одной из глав. Когда он доставал свою громоздкую шпаргалку, его, конечно, застукали. Вернее, их обоих застукали, потому что доценту померещилось, что учебник у них общий. Голубков был известен окаянным характером. В зловещий час его мать родила. Своей въедливостью и настырностью он мог потягаться с испанской инквизицией. А молод был — лет около тридцати, в пижонистой курточке и джинсах. Институтские красотки от него чумели.
— Ну и как же теперь быть? — спросил Голубков, отобрав и с удивлением разглядывая учебник. — Наверное, вам обоим придется в другой раз прийти.
