Спустя несколько дней, под вечер, поборов свою застенчивость, отправился Гордей на Кармалинский хутор.
Он слышал до этого: одинокий художник, зимой больным эвакуированный из блокадного Ленинграда, поселился при гончарном цехе в бывшей сторожке.
Все еще знойно было даже здесь, в долине, хотя солнце, притомясь за длиннущий день, уже скатывалось к горным отрогам.
Дорога на хутор петляла через ржаное поле — тоже изнывающее от июльской сладостной духоты. Приметный дуб, высившийся среди жарких, тяжелеющих колосьев, знакомый Гордею с детских проказливых лет, показался вдруг странно приземистым, низкорослым.
— Да ведь это же хлеба, они эвон как в это лето вымахали! — засмеялся юноша, останавливаясь у обочины проселочной дороги, поросшей чахлым полынком. — Колосья — плеча моего касаются!
Вокруг — на много километров — глухая, беспробудная тишина. Лишь изредка загудит пчела или пикнет затаившийся в гуще хлебов перепел.
Художника Гордей застал на пороге сторожки. Вблизи крыльца, на тагане, варилась картошка скороспелка. Над прокопченным чугунком пузырилась серного цвета пена. Тут же стоял треножник с этюдником.
— Работать к нам пришел? — спросил исхудалый, все еще не оправившийся от недоедания мужчина, окидывая живым, лучистым взглядом переступающего с ноги на ногу рослого юношу с копной русых, давно не стриженных волос. — Моя орава по домам разбежалась: нынче получка была. К тому же новыми спецовками я их оделил. Еле выдрал из глотки начальства!
И он, не старый еще человек, но уже с мучнистыми висками, от души рассмеялся. И опять напористо повторил:
— Значит, работать к нам? Будешь стараться, и тебе спецовку добьюсь!
— Нет… я… я в колхозе на жнейке, — путаясь в словах, стушевался Гордей. — Сказали: художник вы. Я и…
— Рисуешь? Ага?.. Ну, садись давай. Сейчас картошка сварится, ужинать будем. Поговорим.
Вот к нему-то — Аршаку Никитычу — и зачастил с того вечера Гордей. Ни осенняя слякоть, ни крещенские морозы, ни беспросветная коловерть азиатских буранов, налетавших кровожадными ястребами из степного Заволжья, не могли удержать дома упрямого юношу, если он надумал пойти на Кармалинский хутор. Случалось, Гордей и ночевать оставался у художника.
Оказалось, они оба нужны были друг другу — с академическим образованием живописец, до революции учившийся в Париже, и деревенский подросток-волгарь, кроме Самарска — областного города, нигде еще не побывавший, зато знающий как свои пять пальцев и гибельные волжские омуты, и жигулевские обрывистые курганы, с головокружительной выси которых жадный молодой взгляд охватывал «космическую» беспредельность заречных далей, и тишайшие заводи с царственными кувшинками на Усолке, и древний Муранский бор с корабельной сосной. Знал Гордей и старых мастеров гончарного дела, доживающих свой век на пригретых солнцем завалинках да на просторных утешительных печках, в разумных советах которых позарез нуждался неопытный директор кустарного заводика.
