«Когда на другой год уходил в армию, Аршак Никитыч расцеловал меня, как сына родного, и альбомчик самодельный подарил, — вспоминал художник. — «Рисуй, Гордей! Везде рисуй! Будешь в окопах — и там рисуй! Улучил свободную минуту — хватай карандаш, наброски делай, руку набивай!» — до сих пор помню советы учителя. В конце сорок четвертого — к тому времени не раз и не два попадал в разные перетурки, получил от Аршака Никитыча письмо… тоже до сих пор помню. Спрашивал: есть ли успехи в ратных делах, не потерял ли его альбомчик, и с гордостью делился своей радостью: непослушные когда-то сорвиголовы перевыполняли план по производству балакирей, кружек, обеденных мисок, в которых остро нуждались в те тяжелые годы и госпитали, и местные жители».
Гордей скомкал подушку, оперся о нее локтем, не заметив скатившейся на пол тяжелой книги, которую он читал утром. И снова поглядел в окно.
Теплоход приближался к невзрачной, кривобокой пристанишке забытого самим богом рабочего поселка. Над крышами двухэтажных, барачного типа, бревенчатых домов зловеще нависали, клубясь, фиолетово-дымные тучи.
«А ведь я видел… этот поселок, — с недоумением пожал плечами художник, опуская на пол ноги. — Но где? И когда?.. Вон и разнузданные лошадки пасутся на лужайке-пятачке. Я их тоже видел».
Приблизился к окну.
— Чалку, чалку бросай, басурманин! — зычно гаркнул в этот миг пристанский матрос в клеенчатом голубом дождевике — должно быть, женском.
И тотчас с носа теплохода взвилась змеей чалка. Пролетела над головой матроса с растрепанными ветром волосами — жесткими, что тебе конский хвост, и упала где-то позади него.
— На выставке видел. На одном из холстов Стожарова… почти точь-в-точь такой же поселок изображен, — вслух сказал Гордей. — Талантища непомерного был человек. Жалко — сгорел рано.
Поднял с пола книгу «Древнерусское искусство о собрании Павла Корина». Положил на стол. И все думая о Стожарове — живописце необыкновенного трудолюбия, принялся набрасывать в свой альбом лепившиеся по горе добротные дома с крестовинами антенн. Сейчас они так отчетливо резко обозначились на фоне снежных облаков, неизвестно откуда вдруг появившихся на смену устрашающе грозным — чернильно-черным.
Небо чуть посветлело, перестал и надоедливый дождь. Надолго ли? Самая пора поразмяться — решил Гордей.
Забулдыга ветер ярился на просторе, будоража Волгу. Нескончаемой чередой неслись навстречу теплоходу мутные, порыжелые от песка, валы.
