— Ты — циник. Не веришь ни во что. Совершенно ни во что. На одной твоей гравюре скелет несет от смерти бумагу, гласящую: «Ничего». В другие времена тебя сожгли бы на костре за гораздо меньшее.
— В вас я все равно не поверю, как и в ваше божественное право на всех нас. Слишком хорошо мы знаем друг друга.
По правде говоря, его знали все. До войны, во время процесса в Эскориале, когда его с камарильей обвинили в заговоре против Годоя, нашего колбасника и нашего Принца Мира, он писал родителям, королю с королевой, невероятные письма, которые потом станут повторять на каждом углу. «Мама, я раскаиваюсь в ужасном преступлении против своих родителей и монархов и униженно молю Ваше величество снизойти и вступиться за меня перед папой, чтобы он позволил своему сыну, навеки благодарному, припасть к его королевским стопам». Мать кричала на него, называла бастардом, и он выдал всех своих соучастников. Во время войны, в Валансе, где, как он утверждал, французы держали его в замке под арестом, он снова выдал тех, кто вступил в заговор с целью освободить его. Из Валансе он слал поздравления Наполеону по случаю побед, одержанных тем в Испании, и набивался в родню, прося в жены какую-нибудь принцессу из императорского дома. Потом мы узнали, что в Валансе он брал уроки музыки и танца, когда был свободен от охоты, рыбной ловли или верховой езды, которым предавался в дворцовом парке, а вечера посвящал своему любимому занятию — вышиванию бисером. Однако, уж если пришли на ум военные годы, о нем лучше не вспоминать, да, к слову сказать, ни о ком из нас — тоже. Потому что в те времена на нашей несчастной земле достоинство могли сохранять одни только убийцы.
— Слишком хорошо мы знаем друг друга. Без сомнения. — Он несколько раз медленно кивнул головой, не то задумавшись, не то огорчившись. — Ты не хотел хоронить своих детей. А я был счастлив, как никогда, узнав, что мои родители умерли. Скоро семь лет, как в Риме скончалась мать, а через десять дней отец последовал за ней — из Неаполя прямиком в ад. Только тогда, и впервые в жизни, я почувствовал себя свободным. Потом-то понял, что это не так, что свободным на самом деле можно быть лишь в том случае, если тебя не зачинали. Свободны только те, которые никогда не были, ибо даже мертвые отбывают наказание. А все остальное на свете, в том числе и королевская власть, — след на воде да судейские кляузы. — Он замолчал на мгновение, глядя мне прямо в глаза, и рыгнул. — Пустая роскошь разговаривать с глухим; все равно что исповедоваться каменной стене.
