Доктор Литтлстоун пересел со стола на кресло. Начало сулило плодотворный сеанс.
Норман же не знал, что говорить дальше. Он гадал, как продолжить рассказ, но не мог думать ни о чем, кроме трагической развязки. Можно было бы начать с конца, изложить события в обратном порядке, и начало объявится само, едва он договорит. Однако Норман и в депрессии не забывал о форме, драме и кульминации: сказывалось юридическое образование.
— Она, — начал он, — моя сестра…
Доктор Литтлстоун ждал. Пока что его помощь не требовалась. Норман четко и связно излагал мысли. Главное — он начал, а дальше сам разойдется. Доктор сперва рассеянно рисовал в блокноте, потом инстинктивно спрятал его, и Норман приободрился. Блокнот напоминал ему записную книжку полицейского — «имейте в виду, всё, что вы скажете, будет записано и может быть использовано против вас». Норману хотелось обо всём рассказать, но так, чтобы потом рассказ его позабыли и больше не вспоминали.
— Ее считали хорошенькой, — начал он. Такое начало, казалось, помогало ему дистанцироваться, переложить на других ответственность за ее историю. — Ее считали хорошенькой, — повторил он, — я же ее особо не замечал. Пока на нее не стал заглядываться Давид. Ей тогда было… — Он примолк, недовольный тем, к чему клонится рассказ. — Пожалуй, сперва нужно рассказать вам о Давиде, — продолжил он. — Вообще-то я именно о Давиде и собирался рассказать.
— Кто такой Давид? — уточнил доктор Литтлстоун. Вроде бы раньше он о Давиде не слышал. Если Норман и упоминал это имя, то вскользь, без подробностей.
— Давид был… — Норман замялся, затеребил пояс халата. — Пустяки, пустяки, — раздраженно добавил он. — Он был моим другом, вот и всё.
— Тогда расскажите мне об Эстер.
Норман бессильно пожал плечами. Слова переполняли его, но никак не получалось расставить их хоть в каком-то порядке. Он решил отвлечься от этой печальной истории. Подумал о Министре. Норману его не хватало. Должно быть, того выписали, пока он спал. Хорошо, если удастся снова с ним встретиться. Что толку жить так называемой «нормальной» жизнью, если он лишился последней радости и в голове молотом бьется лишь отчетливое сознание собственных мук? Не нужны ему воспоминания, от которых делается тошно. Белые хотя бы помогали их усыпить, удерживали под спудом. Если вдуматься, серебристые рыбки куда лучше мыслей о Давиде. Нехорошо желать другому вновь оказаться в этой дыре, но Норман всё же надеялся, что Министр вернется и вытеснит Давида из его памяти. Доктор Литтлстоун вертел карандаш.
