Рабби Цвек остановился, сверился с номером дома. Двадцать пять. Идти еще долго. Ему казалось, что он прошел уже два таких квартала, как его собственный, то есть в общей сложности домов тридцать. Однако лепившиеся друг к другу дома его квартала не могли похвастаться ни просторными палисадниками, ни боковыми входами. Там, где он жил, с соседями общались не по велению сердца, а потому, что при такой плотной застройке этого было не избежать. Здесь же, наверное, с соседями не знаются вовсе, подумал он.
Из дома он уходил в раздражении, полный решимости наказать Норманова поставщика. Сейчас же, когда цель была уже близка, пыл его поутих. Вдобавок он сознавал и собственную немощь, и полное незнакомство с тем миром, в который вот-вот войдет. Даже если этого остановишь, размышлял он, где гарантия, что Норман не отыщет другого? Может, лучше все-таки пока оставить его в больнице, подумал рабби Цвек, но вспомнил о Билли и прочих мешугоим, и решимость забрать Нормана вновь окрепла.
— Ох, — пробормотал он, — и так плохо, и эдак нехорошо. Там, здесь. Скверно и то, и другое.
Наконец, запыхавшись, он остановился у дома номер сто три и схватился за калитку, чтобы унять дрожь в теле.
— Прости меня, прости, — сказал он тихонько и спустился по лестнице в цокольный этаж.
За дверью горел свет. Кто-то явно был дома, и рабби Цвек, поколебавшись, позвонил. Обернулся, посмотрел наверх: улицу отсюда было почти не видать. Рабби Цвек испугался, что попал в ловушку. Толком не понимая, что делает, он снова нажал на звонок, будто молил признать его страх и позволить с ним разобраться.
Дверь тут же отворилась, автоматически среагировав на звонок. Он замялся на пороге. Попасть внутрь оказалось слишком просто. Он бы предпочел, чтобы его не впустили: тогда бы он с самого начала имел право возмутиться. Пока он мешкал, дверь закрылась.
Подумав, он снова позвонил. А впрочем, о чем тут думать. Он должен решиться и со всем покончить: чем меньше думаешь, тем лучше. Все размышления — лишь помеха. Он действовал нелогично, и вряд ли ему удастся чего-то добиться. Однако же он должен был это сделать. Он должен был совершить хотя бы один настоящий поступок, пусть даже ради самого себя. Пока же он откликался на ситуацию только душевной мукой, растущей болью, питавшейся собственными шевелениями.
Он решительно надавил на кнопку звонка и подвинул ногу к двери, чтобы не дать ей закрыться. Не успела дверь отвориться, как он устремился внутрь, в длинный узкий коридор. Лампы в коридоре не горели, но в самом его конце рабби Цвек заметил освещенное помещение. В центре высилась крытая ковром лестница, скрывавшаяся в темноте, словно вела в пустоту. Он огляделся. Увидел два столика с журналами и большими керамическими пепельницами. Тут и там стояли кресла с твердыми спинками. Рабби Цвек рассчитывал встретить врача, а потому решил присесть, надеясь, что рано или поздно к нему выйдут. Его охватило нетерпение: он опасался, что растеряет решимость и ускользнет тем же путем, каким пришел. Чтобы не сбежать, он вцепился в подлокотники кресла и принялся думать, с чего начать разговор. «Доктор, я насчет сына», — сказал он себе. Да, годится, на этом и остановимся. Этой вежливой фразой он словно заранее извинялся за оскорбления, которые, быть может, придут ему в голову. Дальше он придумывать не стал. «Доктор, я насчет сына», — повторил он.
