— Выпей еще, — велел Норман, — тогда распробуешь.
Рабби снова поднес чашку к губам, а Норман пристально наблюдал, сколько тот отпил.
— Еще, еще, — повторял он, пока отец не отпил полчашки.
— Всё в порядке, — повторил рабби Цвек.
— Тогда попробуй ты. — Норман подвинул чашку к Белле. Белла с ужасом увидела, сколько выпил отец.
— Давай, — подначил Норман, заметив ее замешательство. — Хлебни отравы.
Она сделала глоток. Чай, несомненно, горчил. Доктор Леви явно спятил, если решил, что Норман, разбиравшийся в таблетках как гурман, этого не заметит. Она ненавидела доктора Леви. Она ненавидела всех за то, что они сделали с нею. Ненавидела свою сестру Эстер за то, что та вышла замуж и сбежала от ответственности. Ненавидела Нормана за то, что он вытворяет с ними, и даже отца — за то, что всё равно его любила.
— Чай как чай, — сказала она, — это всё твои фантазии. Как с серебристыми рыбками.
Она ненавидела себя за эти слова. Почему бы ей не сделать вид, будто у брата желтуха, или корь, или ревматизм, или любой другой почтенный недуг, о котором не стыдно говорить. Она смотрела на черную щетину, затемнявшую его нижнюю челюсть, на землистые тени, залегшие на щеках. Он выглядел больным, насквозь больным. Чего же ей еще?
А Норман снова подтолкнул чашку к отцу.
— Теперь ты давай попробуй, — раздраженно произнес он, — ты же знаешь, там что-то есть.
Рабби Цвек послушно отпил еще глоток и вынес вердикт.
— Ничего, — сказал он.
Его уже клонило в сон. Он прижал ладонь ко лбу.
— Отстань от него, чего привязался, — добавила Белла.
— Тогда сама еще раз попробуй, — пробурчал Норман. — Если кто и крякнется в этом доме, так пусть это буду не я. — Он стоял над ней, пока она пила.
Белла сделала глоток и с усилием опустила чашку на стол.
— Что ж, — сказал Норман в дверях, — желаю вам обоим долгой жизни.
Белла слышала, как он ушел к себе в комнату и закрылся на ключ.
— И что теперь? — беспомощно спросила она.
Отец опустил голову на стол. Она аккуратно потрясла его за плечо, но он уже крепко спал. Белла сидела рядом, гадая, как ей в одиночку нести эту ношу. Она никак не могла забыть выражение лица брата, когда он стоял над нею и смотрел, как она пила. Не будь она его сестрой, пожалуй, смогла бы его обнять и поверить в него ради его же блага. Даже сумела бы его полюбить. Но кровь мешала такой вот любви, бескорыстной любви. Она любила его когда-то, и он ее, когда оба были детьми и она с полным основанием носила белые носочки. С тех пор ни он, ни она об этом не вспоминали, никому не раскрыли свою тайну, «хотя бог знает, — подумалось вдруг ей, — наверняка доктор Леви успел выведать это у него». Она встала убрать со стола, но у нее подкосились ноги. Она и не сопротивлялась, ей хотелось забыться. Она даже надеялась, что уснет навеки. Она осела на стул, и ее одолело оцепенение.
