Идея Священного союза его сына — из того же ряда теократических утопий, смягченная тем, что ее творец желал не вселенского ополчения против неверных (читай: революции), а сохранения и поддержания уже установленного на обломках этой революции мира.
[18] Павел I вступил в переписку с папой Пием VII о возможности объединения церквей, в котором он сам был бы принципиально равен римскому папе на огромных пространствах своей империи. Александр I составил Акт Священного союза, согласно которому именно русскому императору отводилась роль главного блюстителя духовного мира между народами и их церквами.
Распространение мистицизма при Александре I, в общем, также было подготовлено при Павле. По крайней мере, все александровские мистики-сектанты старшего поколения выносили свое отношение к официальной церкви под впечатлением павловских попыток ее внутреннего обновления. Государственный мистицизм, в который к концу жизни погрузился Александр I и его приближенные, мыслился как духовная опора против «разрушения духа», которое не могла остановить временная победа над политическим наследием Великой французской революции.[19]
Во всем этом было не столько «мракобесие», как все время у нас писалось, сколько государственный космополитизм, помноженный на общий романтический настрой александровского времени. Но эпоха государственного романтизма окончилась на рубеже 1820-х годов, а с ней и попытки духовной реформации для предотвращения революции политической. Эпоха Николая I связана уже с попытками предложить охранительную идеологию в ее вполне «земной» политической форме.
Сложнейшие идеологические конструкции вроде уваровской «триады» обнажают претензии власти на провозглашение единственной истины о себе самой и неуверенность в убедительности этой истины.[20] Идеологический монополизм николаевского правительства был бы прочен, если бы под «уваровским» знаменем оказалось достаточное число убежденных приверженцев. Цель же принятой на вооружение теории «официальной народности» при этом осталась прежней — оправдать единовластие в России, как необходимое, и снять уже созревшие на левом фланге русской общественной мысли обвинения власти в деспотизме и незаконности. Таким образом в 30-е гг. XIX в. в оборот был пущен новый государственный идеал, опирающийся, как не без казуистического изящества доказывалось С. С. Уваровым и его клевретами, на исторические основы русской жизни — самодержавие, православие, народность (некий особый «русский дух», аккумулирующий в себе первые два начала). Поскольку новый идеал был четко очерчен, отныне власть можно было уличить только в отступлениях от него (каковые не замедлили обнаружиться), но не в ее несоответствиях общечеловеческим правовым и моральным нормам. «Мир» (общество) и «власть» с этого времени выражают свое понимание общественного идеала в разных категориях. Тот «водораздел» между обществом и властью в России, о котором так любят рассуждать западные историки, только теперь становится непреодолимым.
