Их окружал совершенно разрушенный город. Мостовая была изрыта воронками, устоявшие кое-где фасадные стены зданий держались как будто на невидимых нитях, а через прямоугольные проемы пустых окон можно было рассмотреть голубое, в белых подушках облаков небо.
У дома, где квартировала Любовь Михайловна — он стоял без стекол, с рябыми от осколочных оспинок стенами, — Селезнев со спокойной уверенностью, что возражений не услышит, предупредил, что отныне будет часто навещать ее. Капитан Тульчина действительно не возразила. И он приезжал к ней и в Секешфехервар, и в Папу, и в Сомбатхей, и в Будапешт, когда ее отозвала в ПЭП. А ведь это было непросто. Но Селезнева ничто не могло удержать. И постепенно Любовь Михайловна привыкла к мысли, что их с Селезневым судьбы переплелись навсегда.
Но вот с середины апреля ей пришлось вместе с ПЭПом обосноваться в Вене, и она потеряла Селезнева из виду. Капитан Тульчина чересчур часто вспоминала Селезнева и терзалась, не зная, отчего он исчез («Не случилось ли с ним чего-то прискорбного?»), и не имея представления, как навести о нем справки. Ведь она ему — никто…
Селезнев появился здесь, в этом альпийском курортном городке, когда она уже и надеяться перестала на встречу с ним. Любовь Михайловна не смогла, да и не старалась утаить счастливого ликования. Он улыбнулся:
— Вижу, рады мне? Простите, Любушка, не мог все это время бывать у вас. Теперь аэродром наш рядышком. Так что придется вам терпеть мои ежедневные наезды. Не возражаете? — Он опять улыбнулся: — По-моему, нет?
— Нет, разумеется. — Не было ни малейшего желания играть в кокетство. — Я вам всегда рада.
— Знаю, — серьезно сказал он. — И тоже этому рад.
Селезнев шел ей навстречу, неся на вытянутых руках охапку весенних букетов. Сестры, только что толпившиеся у «виллиса», мгновенно испарились. Подполковник осыпал ее цветами и вдруг подхватил на руки. Она подумала: «О, Селезнев намерен сегодня, кажется, одержать и на этом фронте победу». Подумала, и ей стало весело.
— С праздником, Любушка! С великой победой! — От него пахло спиртным. Но ей это ничуть не претило. — Какой день, Любушка! — Он бесстрашно чмокнул ее в щеку, неся ее на руках легко, как ребенка. — Какой счастливый день! Сегодня уж точно: «Гитлер — капут!»
Он внес ее в подъезд, шагнул к лестнице. Это уже, пожалуй, было чересчур, хотя она и сейчас не сердилась на него. Но все-таки стала упираться руками в его грудь, стараясь высвободиться. Смеясь, вырывалась:
