Воспоминания наплывали ночами, когда «вокзал» храпел, стонал, нетерпеливо звал сестер или нянек, злобно матерился. Случалось, память давала себе отдых, и тогда невольно думалось, что если для меня и моих соседей фронтовая опасность сейчас позади, то на передовой ничего не изменилось. Само собой разумеется, в мае сорок пятого война была не та, что раньше. Но все равно фронт — это фронт…
Я все яснее сознавал, как разительно изменилась моя роль в жизни. Во всем, что происходит и будет происходить на свете, никогда больше не потребуется мое участие. Меня как будто нет среди людей. Они живут, как и жили, делают свое дело, как всегда, а меня — нет.
В этом месте всегда начинались обидные, противные душе моей размышления. Я задавал себе вопрос: может быть, в самом деле лучше будет, если меня не станет? На кой черт сносить бесконечные страдания, заставлять врачей и сестер заботиться о себе? Только для того, чтобы числиться живым? Не хочу! Еще в школьные годы я понимал, что существовать и жить — это совсем не одно и то же.
Однажды к вечеру голова вдруг невозможно потяжелела, как будто ее наполнили мутной жидкостью. Лежал я, не открывая глаз и прислушиваясь к тому, что делается внутри черепа. Там как бы сами по себе рождались неподвластные мне воспоминания.
…Далекий знойный Сталинабад. По обеим сторонам улицы выстроились двух-, трех- и четырехэтажные дома вперемежку с глинобитными мазанками, иссушенные горячим солнцем дувалы, густые зеленые сады во дворах, чинары и тополя, высаженные во всю длину улиц. На горбатых тротуарах повсюду скопления людей: дети, старики и женщины. Женщины, женщины, женщины. В ситцевых платьях, сарафанах, блузках без рукавов. Одни что-то объясняют малышам, другие вытирают слезы скомканными платочками, третьи машут руками — прощаются…
У школы-госпиталя толпятся ходячие раненые. А из открытых окон и с балконов смотрят вслед шагающим к вокзалу вчерашним курсантам те, кому не по силам выйти на улицу. На нас они все уставились такими глазами, будто по булыжной мостовой движется похоронная процессия.
Я шагаю в одной шеренге с бывшими сослуживцами по первому взводу. Митька Федосов идет слева от меня, а Юрка Махорин из второго отделения, — справа. Митька молчит в задумчивости, ничего вокруг не замечает. А мне до зарезу хочется с кем-нибудь поговорить. Не по душе похоронные лица…
— Чего это они скисли? — спрашиваю я.
— Чего? — Митька вздрагивает. — Чего тебе, Славка?
