— Опять вы за свое, Федосов? — строго и безжалостно, так что Митька даже поглядел на нее с недоверием, выговорила докторша. — Обещали ведь…
— Было дело, обещал. Не совестите меня, Марья Яковлевна. Не стал бы жалиться, кабы не увидел брата. Увидал — душа не стерпела, оттого что… — Он замолчал и рывком повернул голову к двери, откуда вдруг донеслись рыдания. Андрюха стал вглядываться в стоящую за несколько кроватей от него женщину в наброшенном на плечи белом халате. — Никак, Федосовы расщедрились на родню. Нинка, что ль? Митьки мало было? — И потребовал: — Пусть замолкнет аль выйдет! Нет мочи слышать…
Докторша жестко взяла Нинку за руку и вывела в коридор. Оставшись наедине с Митькой, Андрюха спросил:
— Вы как тут?
— Да за тобой вот приехали.
— Меня-то они выписать надумали, что ль? Вишь как, и за человека не считают. Не спросили, хочу ль домой. — Он старался выглядеть обиженным и ворчливым. Митька, однако, угадывал: приезд брата и сестры обрадовал его.
Папироса у Андрюхи погасла. Он подал Митьке знак головой. Брат зажег спичку, дал прикурить Андрюхе и принялся молча разглядывать в окно заснеженную городскую улицу, по которой катили красные трамваи, стараясь припомнить слова, которые могли бы растопить замороженную Андрюхину душу, заставили бы его поверить, что для отца и матери, для сестер и братьев, для него, Митьки, к примеру, он по-прежнему тот же сын и брат, каким был в довоенные времена, каким провожали они его прошлым летом на фронт.
В Марьине Митька скоро понял, что та жизнь, какой Андрюха жил прежде, в мирное время, для него кончилась навсегда. Все, что осталось в прошлом, ныне уж не задевало ни ума, ни сердца Андрюхи. Хотя — такое тоже ведь вполне могло быть — Митьке просто очень хотелось, чтобы так случилось.
Во всяком случае, те месяцы, что прожил он дома до января сорок третьего, покуда не получил повестки из военкомата, сохранились в Митькиной памяти временем, заполненным Андрюхиными заботами и делами. По утрам он переносил брата, сделавшегося легким, как дитя малое, с лежанки у печи на кровать, поставленную у окна с таким расчетом, чтобы можно было видеть марьинскую улицу. Андрюха усаживался, свесив с кровати обрубки ног с болтающимися до пола завязками пустых кальсонин, и безотрывно глядел сквозь протертое в ледяных узорах пятнышко на ту самую улицу, где совсем недавно был едва ли не самым необходимым человеком.
От лесозаготовок и даже от работы на конюшне Митьку освободили. Уход за Андрюхой сделался для него главной и, можно сказать, единственной обязанностью. Правление колхоза постановило начислять ему трудодни. Он хотел было отказаться от платы, хотя по трудодням ничего, можно сказать, и не давали. Неловко, дескать, за помощь брату хоть какую плату получать. Отец отсоветовал. Сказал, что не столько для Митьки правление так постановило, сколько Андрюхе народ подсобить желает. А от сердечности человеческой неразумно и грешно отказываться.
