Я стоял и смотрел, как он уходит в темноту, и, когда он совсем исчез, холод, мрак, всеобщая разруха, казалось, стали только сильнее. Я стоял, прислушиваясь к отдаленному грохоту поезда, пока не остался совсем один на платформе. Тогда я развернулся и медленно побрел в город, и все вокруг пронизывало мучительное чувство пустоты, и будущее казалось сплошным непроглядным мраком.
Я коротко расскажу о днях, последовавших за бегством Марша. Они были посвящены попыткам разузнать что-нибудь новое о миссис Марш и Мельникове. На улице меня часто останавливали в разных местах Невского проспекта для проверки документов, но одного беглого взгляда на мое удостоверение из ЧК хватало, чтобы удовлетворить любопытство милиционеров.
Я изучал всю советскую литературу, на которую мне хватало времени, ходил на общественные собрания и ночевал по очереди в домах моих новых знакомых, однако взял за правило никогда и нигде ни словом не упоминать о других местах ночевки.
Все собрания, на которых я побывал, были коммунистическими, и на каждом неизменно звучали одни и те же банальные пропагандистские фразы. Вульгарная свирепость большевистской риторики и торжествующая расплывчатость заявлений из-за запрета на критику вскоре набили мне оскомину. Напрасно я искал такие собрания, где обсуждалась бы или выражалась точка зрения народа: подаренная революцией свобода слова теперь означала свободу только для большевистского слова и неволю для всех остальных. Однако подчас на митингах слышалось и кое-что интересное, особенно когда выступали такие видные вожди, как Троцкий, Зиновьев или Луначарский, ибо непревзойденный ораторский талант некоторых предводителей большевиков, щедро наделенных «роковым даром красноречия», обладал почти что непреодолимой силой.
В эти дни я также подружился с бывшим журналистом, которого, несмотря на его робость, нашел человеком культурным и со вкусом. У него была обширная библиотека на нескольких языках, и в свободное время он писал (если я верно помню) трактат по философии, который, как Дмитрий Константинович был по каким-то причинам убежден, непременно сочтут «контрреволюционным», и поэтому он хранился в шкафу под замком, спрятанный под стопкой книг. Я пытался убедить его в обратном и уговаривал даже отнести рукопись в отдел образования в надежде, что кто-нибудь из наименее остервенелых типов проникнется его трудом и добьется для Журналиста каких-то послаблений в смысле пайка и свободного времени.
