Любава будто спохватилась, повернулась, все еще немо и, как показалось Игнату, с потаенным восхищением глядя на Назарьева, склонив голову, твердо и торопливо зашагала к подводе.
Старинное неогороженное кладбище, с покосившимися деревянными крестами, плитами из глыб серого камня, кое-где угрюмо стоят низкорослые рябины.
Хуторяне плотным кругом обступили свежевырытую могилу. Горько пахло полынью и сырой глиной. Над гробом поднялся сослуживец Арсения, глядя на руки покойного, заговорил тихо, придавленно.
— Дорогие хуторяне и станишники, мы прощаемся со своим замечательным другом, большевиком, комиссаром. Бандиты вырвали из наших боевых рядов отважного красногвардейца, преданного до конца делу революции. Многие из вас так и не поняли — не успели понять — его доброй и чистой души. Этот мужественный человек отказался от личного благополучия, чтобы с оружием в руках ковать счастье для простых людей. Как жалко а горько, что он не дожил до светлого часа освобождения донской земли от хозяев, атаманов, купцов… Он отдал жизнь за вас, за то, чтобы вы навсегда освободились от цепей рабства. — Сослуживец Арсения поднял голову, и все увидели глаза этого человека — крупные, полные слез.
Сзади к Игнату подошел Ермачок, взял его за руку и держал долго, не отпуская.
— Прощай, Арсений… Прощай, — шептал сослуживец Кононова, он стал на колени и коснулся сухими обветренными губами бледного лба Арсения. Неловко опершись на шашку, поднялся, затоптался, испуганно глядя на гроб, будто не веря тому, что в гробу — его былой молодой друг, товарищ по оружию.
В одном ряду с сослуживцем Арсения стояла и Любава. Изредка останавливался ее взгляд на Игнате — пристальный, грустный. Ему казалось, что он слышит ее тяжелое прерывистое дыхание. Любава, как и Назарьев, тоже наклонилась у могилы, взяла из кучи горсть желтой глины и бросила на гроб. За нею бросил Назарьев.
— Прости, прости… — просил старик — отец покойного, придерживая под руку простоволосую оцепеневшую жену.
…Гасли редкие огни. Утомленный тревогами хутор засыпал. Тяжелая, черная темень окутывала курени и флигели. В полночь скрипнула калитка кононовского подворья, и Никита Казаркин, покинув последним поминальный стол, запел тихо, глотая слезы:
Ой да, что ты спишь, дитя мое родное-родное,
Ой да, не промолвишь слова мне?
Тяжелые неуверенные шаги и шепот, срывающийся на крик:
Я бы рад тебе слово промолвить,
Ох, уста кро-овью запеклись…
И — оборвалась песня: Никита навзрыд заплакал.
