— А вот как свободу вашу понимать?
— Работать, где хочешь. И не на хозяина, а на себя, на свою семью. — Терентий голову запрокинул, за говорил громче: — Потому как земля, фабрики и заводы — твои. Железная дорога — твоя. Ты и есть хозяин.
— Чудно́. — Не представлял Назарьев всего того, что говорил собеседник. Какая-то новая свободная жизнь, о какой давно поговаривают, представлялась Игнату неразберихой и кутерьмой, где всяк себе голова, всяк пашет землю, где хочет, волокет в дом, что где раздобыл; кто-то у кого-то крадет, а пожаловаться некому — все свободны, и никто ни над кем не властен. Пьют, дерутся — никто никому не указ. Прав тот, у кого кулак потяжельше, нахальства, дури побольше. Нет, не может такого быть. Сам народ не захочет. Запросит хозяина. Не может он без порядка, без строгости. Помордуются бунтари и утихнут.
— А вот, к примеру, такое… — Игнат уже предвидел, как растеряется Терентий. — Едет поезд. Люди в нем…
— Ну-ну…
— А машинисту захотелось… с девкою в лесок сходить. Побаловаться. Останавливает он этот поезд…
— Не остановит! — не давая договорить, вскрикнул Терентий. — Не пойдет в лесок.
— Свободный он, вольный, — напомнил Назарьев.
— Не смогет. Совесть не укажет, потому как в вагонах будут сидеть трудящиеся люди, по делу поторапливаться, а не фабриканты и помещики.
— Как сказать…
— Скоро, скоро все обозначится, — уже мягче заговорил Терентий.
— Это что же, в одной стране думаете такое сделать? Ну, свободу и равенство?
— Да, во всей России.
Терентий то говорил тихо, охотно, разводя руками и глядя на Назарьева, как на неразумное дитя, а то вдруг, будто вспоминал что-то, глаза его суживались, над ними нависали желтые брови-колоски, голос становился жестким.
— Чудно как-то. Вот скажем так: хутор наш — вся земля, — пускался в рассуждения Игнат. — А на окраине один курень живет по-другому, своим законом. Злобствуют люди. Так что же — хутор не сомнет этот один курень? — Игнат сощурился, довольный тем, что теперь припер тамбовского мужика к стенке.
Терентий ловчее приналег на костыль, похромал в угол, буровя солому, крикнул в сердцах:
— Нет, не сомнет! На хуторе есть у вас бедняки?
— Ну, как бедняки? Похуже нашего живут есть, так что?
— А то, что их в хуторе больше. Верно? Они-то и не пойдут на тот курень.
— Атаман заставит. Закон есть…
— Не те люди нынче. Поумнели. Законы ваши лопнули. Да и в курене том будут люди особые — один за всех и все за одного. — Он сел на табуретку, покривился от боли в ноге, заговорил тише: — Погиб в том бою землячок мой, комиссар. Из соседней деревни. Смелый был человек. Умница. И невесту я его знал… Как теперь ей скажешь?..
