— Эх, щец бы. Горяченьких…
— Хватим мы горя с этим Кулагиным. Урядник он…
— Э, братцы, не в нем дело. Тут и генералу накостыляют.
Не брезгуя, казаки обшаривали карманы и сумки убитых, брали патроны, табак. Игнату становилось не по себе. Он отворачивался, бледнел, не мог проглотить куска хлеба. Сысой после таких обысков пытался шутить:
— Табачок на том свете не понадобится, на том свете не курят.
Игнат, узнав про то, что табак отшибает охоту к еде, закурил крепкого самосаду, и потемнело у него в глазах, дурно сделалось. Игнату казалось, что горький ядовитый дым обволакивает, сжимает его сердце и что вот-вот наступит конец.
Весь день провалялся Игнат в гнилой соломе, приходя в себя.
— Подохнем мы от голоду и холоду, — угрюмо говорил Конопихин, сидя у ног Игната. Бородатый казак сгорбатился, пожелтел еще более в лице.
— Если в жизни каждый день солнышко будет — это тоже плохо. Небушку и похмуриться надо, иначе и урожая не будет, — невесело шутил бойкий молодой казачок, сохранивший в себе уверенность дойти до Добровольческой армии.
Выворачивая карманы убитых, Сысой Шутов находил письма. Усевшись под кустом на привале, громко читал:
— «Дорогая моя и ненаглядная Нюрочка… Нынче после рукопашной съехал в балочку, прислонился к седлу и уснул… Во сне увидел тебя и заговорил с тобою… Соседа нашего Агафона похоронили вчерась. Не дождусь, когда кончится эта проклятая война…» Ишь ты, вот это солдат! Защитник отечества! Не иначе, как дезертировал, а его прикончили. Куда же письмо? В Поповку. Вот где живет ненаглядная Нюрочка. По соседству. Надо к ней заглянуть после войны не во сне, а въяве.
В письмах с фронта и на фронт из хуторов и станиц сквозили печаль и горе. Изредка попадались такие письма, в которых отставной офицер поучал и воодушевлял сына на подвиг ратный, похваляясь былыми боевыми заслугами.
Стараясь развеселить добровольцев, Сысой на привалах рассказывал случаи из своей жизни, безудержно похваляясь, зная, что его не станут одергивать усталые и голодные казаки.
Распотрошили скирду соломы, залегли в терновых кустах. Вечерело. Над заходящим солнцем стыли холодные розовые облака.
— Иду я как-то, ребята, по проулку темным вечерком, — начал Сысой. — Гляжу: поп наш лежит под кустиком. Перепил на вечерушке у дружков. Случалось с ним. Снял я с него, тепленького, рясу — и домой… Ну, думаю, походишь ты за мной. — И потом Сысой смачно обсказывал то, как ходил к нему на поклон батюшка, поил его неделю отборной водкой, а потом свозил аж в самый Новочеркасск, где они обошли все трактиры, отпробовали все донские вина. — Хорошо мы погуляли. А рясу я ему вернул. — Сысой сгреб солому, укрыл ею рваные сапоги.
