Как-то издалека разглядел Игнат в отряде красногвардейцев женскую фигуру. Гордо восседала верховая в первом ряду. Блестела на ней кожаная куртка. Живо припомнилась ярмарка и та давнишняя первая встреча… Защемило в груди, как в день свадьбы. «А может, Любава где-нибудь тут, рядом, с тем, мастеровым! Для него не пожалел бы патронов, а вот с нею…» Он не знал, что бы сделал с нею.
Отряд скрылся, унося с собою незнакомую и, как показалось Назарьеву, дерзкую песню. «А может, в отряде том Арсений? — подумалось ему. — Арсений…» И по сей день непонятен и загадочен он для Назарьева.
Коня Игнату добыть не удалось. Во втором бою ранили самого урядника Кулагина. Спешились в балке, утерли потные и окровавленные лица. Потаскали с бугра почернелые копны соломы. Разостлали шинели, на отдых прилегли. Урядник, щупая грязную повязку на голове, сказал:
— Нас куча, а их — армия. Обученные отряды. Во как! Стопчут. Подадимся к Верхне-Донскому округу. Туда, под Балашов. Боя не принимать.
— Далеко нам до Балашова, — взъерепенился нетерпеливый Сысой. — Пока дойдем, и война кончится. Биться будем!
— Молчать! — вскрикнул урядник. — Вы солдаты э-э… освободительной армии Дона. Вот… и должны беспрекословно выполнять приказы офицера!
Казаки ворчали:
— Где она, Добровольческая? Может, и нету такой вовсе, а мы гребемся? Заманули нас, дураков.
— Есть такая. Каледин не обманет.
— Братцы, — заговорил Конопихин, глядя на солнышко. — Прем мы на север, а стало быть, к Москве ближе. В лапы к красным.
— Надо подаваться к морю, к своим, к низовцам.
Кулагин вытаскивал из сумки старую потертую карту, водил по ней пальцем, потом оглядывал степь, поднимал глаза на небо.
Скакали ночами по бездорожью, натыкались на разъезды, кидались сломя голову от погони в лес, в балки, в яры. Днями отсиживались у берегов речек, кормили коней. Через неделю опустели переметные сумки с домашними харчами, кисеты, фляги с самогоном. Помалкивали самые лихие бывалые казаки, никому из них не приходило в голову побалагурить или затянуть развеселую песню. Мокли под дождем, зябли на холодной земле. Ели оставшиеся на огородах капустные кочерыжки, печенную в кострах картошку, грызли обжаренные на огне кукурузные початки; кашляли и мучились животами.
На хуторах и в слободах, какие попадались на пути, просили и, если удавалось, воровали хлеб, птицу, ячмень и сено. В случае явного сопротивления со стороны жителей грозились поджечь дома и сараи.
— Уж не казаки мы, а цыгане, — говорил пожилой казак, оглядывая свою дырявую обувку, грязные шаровары. — Не воюем, а кусок просим, возле костра сопли греем.
