— Эх, мало человеку годочков богом на земле отведено, а нет, не могут без драчки, — сказал в сердцах отец Игната Гаврила. — И чего надо? Живи, солнышку, детям своим радуйся. Избаловался народ, осатанел. Крепкой руки в верхах нету. Городским восемь часов работать захотелось. Ишь что удумали. А как же мы с утра до ночи в поле. И ничего, терпим. А то, что у нас нету ни угля, ни керосину, ни серпиков, ни справы доброй, — рабочим наплевать. Об своей шкуре думают. В таком разе гусь свинье не товарищ. Мы — как-нибудь… переживем, с голоду не подохнем.
— А я вот что скажу, — опять встрял в разговор дед Назарьев. — И в старину такое водилось — хаживали гулебщики на грабеж. Особливо на нашей донской земле. Чисто разбойники. Погулять хотелось. Им за это царь ноздри рвал, на перекладину вздергивал. А мы бражки хватанем да песни про них горланим — про Стеньку Разина да про Емельку Пугача. Такие вот и мутят жизнь. Не перевелись. А к ним в упряжку молодые глупые лезут. Дурью люди мучаются.
— Нынче в самой столице загорается… — попытался возразить шорник. — Случалось когда такое?..
Ему не ответили. Лишь дед Назарьев взвизгнул:
— Слово-то какое придумали — революция! Либо потому, что без револьверов не обойдутся, а?
На том и распрощались, не расстроив сватовства, но и не развеселив себя предстоящею свадьбой.
И Назарьевых и Колосковых, хоть и в разной мере, пугала неизвестность: как и каким боком повернется к ним жизнь? Или потопает старой протоптанной стежкой, или взыграет норовистой кобылкой, порвет сбрую и понесет по бездорожью куда глаза глядят?
Тряслись хуторяне Колосковы в телеге, и думы невеселые одолевали их. Неспокойно стало на всех хуторах, что приткнулись на берегах Ольховой. Знали — по косогорам и балкам ползли слухи, — что далеко за тыщу с лишним верст у моря Балтийского на реке Неве, на Москве-реке, в низовьях Дона не угомонился народ, всурьез драться собирается, грозится отнять заводы и земли у богатеев. Что-то неслыханное и страшное затевалось где-то там… далеко. К добру ли все? Война тянется уж тридцать девять месяцев, и не видать ей конца-краю.
— В верхах разные партии сколотились: кадетская, какая-то трудовая, да народная свобода… Каждая в свою дудку дует. Какой из них верить? — спросил Колосков-старший.
— Мутная, неспокойная пришла жизнь.
— А молодые, будто им приспичило, со свадьбою взмыкались.
— Да уж давай, браток, гульнем, черт ее побери, жизнь такую. Хоть на неделю забудемся.
