В полдень Игнат сел за стол. Пелагея поставила перед ним глубокую чашку с крутой пшенной кашей, политой подсолнечным маслом. Проглотил жадно несколько ложек, спросил у жены:
— Где взяла?
— Выменяла.
Поверил Игнат. В сундук давно не заглядывал и не знал, что в нем есть, что можно было отдать за пшено и масло. А дня через два Демочка спросил брата:
— Братка, ну ты оживел?
— Это ты про что?
— Я про пшено, перловку. Любава на днях и нам переслала: мы же родня.
«Вот как… Любава… опять она… Она небось не в нужде. Глядит со стороны, как мы тут от голода зубами клацаем. Ишь, сжалилась, про родню вспомнила. Небось с мужем советовалась, кому что послать», — Назарьев наливался злостью, кусал губы.
— Учителям будто подшефный колхоз дал, — пояснил Демочка. — А она с нами поделилась.
— Богатый добрый колхоз на нашей земле выискался, — проговорил Игнат и подумал: «Знал бы, что от нее, крошки бы не взял, сдох бы, а не взял».
Подаренной крупы и масла хватило ненадолго. Игнат брал рыболовные спасти и шагал к затишным местам Ольховой в надежде поймать рыбешки на уху. Ловилась рыба на редкость плохо. Поднимал Игнат плетенные из краснотала самоловы, а в каждом трепыхались одна-две рыбки. То ли кто до него проверял самоловы, то ли рыбы поуменьшилось в Ольховой, ушла она из голодного края?
Часами просиживал Назарьев с удочкой, глядя на неподвижный поплавок. Как-то под вечер зарябило, потемнело в глазах, и рухнул Игнат в Ольховую. Очнулся скоренько в холодной воде, откашлялся. Выжав одежку, долго сидел в кустах, дожидаясь, когда она высохнет.
Вылавливая в реке ракушек, чтобы разломить их и поджарить студенистое мясо, сосед Игната, молчаливый сапожник, привязал к руке кошелку. Обессиленного соседа эта кошелка утянула на быстрину, не выплыл он, захлебнулся.
Возвращаясь с похорон соседа в редкой молчаливой веренице хуторян, Игнат зло сказал в спину председателя Совета:
— Советская власть — а в рот нечего класть.
Ермачок укоризненно, как бы совестясь за Игната, поглядел Назарьеву в глаза. Игнату стало неловко: он как бы подпевал блаженному Жоре Чуваеву, Деяну-образнику. Сунув руки в карманы, сутулясь, скоренько завернул в свой проулок.
А на другой день, будто в отместку Игнату, Ермачок и Демочка пронесли мимо от берега огромного сома, продев ему в жабры весло. Хвост большеголовой черной рыбины, волочился по земле. Оказалось, давненько ребята за этим сомом охотились. Из дворов выскакивали дети, бабы, чуду дивились, а потом повалили все во двор к Ермачку — сома делить.
