После смерти бабушки Хабибы мать стала каждую неделю стирать и гладить одежду дедушки Ирмана. Каждый четверг она готовила сладкую кашу-халвайтар, сдобрив ее вместо сахара соком сахарной свеклы. Ежедневно она относила касу[35] еды, которую готовила дома, дедушке Ирману. И все повторяла одну и ту же фразу:
— Трудно теперь дедушке, ах, сынок, как же ему трудно.
Однажды отец принес новую весть. Дедушка Ирман решил устроить поминки сорокового дня. Его хотели отговорить и от этой затеи, но дедушка Ирман решительно отверг все советы.
— Поминки сорокового дня — самые главные, в этот день душа усопшей покидает этот бренный мир и переходит в потустороннее царство. Пусть же возрадуется дух моей старухи, — сказал он.
На третий или четвертый день после тех поминок я стал свидетелем странного случая. Был воскресный день, и отец, и братья находились дома. Вдруг во дворе раз-другой тявкнула моя собачка и замолчала. Неожиданно распахнулась дверь. На пороге появился дедушка Ирман в своей обычной долгополой рубашке-яктаке. Вероятно, шел снег, ибо тюбетейка его, обмотанная по краям платком, и плечи были в снегу. Самое удивительное — он был без своей палки, на которую обычно опирался при ходьбе. Когда он переступил порог, я увидел, что он босой. Огромные его ноги были в ссадинах, разодраны в кровь, одна штанина подвернута, на ногах до самой лодыжки налип грязноватый снег. Все мы оцепенели от растерянности.
— Алтмышвай вернулся, — сказал дедушка Ирман, странно улыбаясь. — Вернулся-таки! И старуха моя вернулась. Они вдвоем пошли на кладбище читать молитву усопшим.
На лице матери мелькнула растерянная улыбка, но в ту же минуту она сменилась ужасом. Мать взглянула на отца.
— Вернулся, — снова странно улыбнулся дедушка Ирман. Затем прижал левую руку к груди, а правой стал делать движения, словно перебирал струны дутара.
«Поет птица на дереве, а я гляжу вокруг, и душа моя тоже поет».
Вдруг он замолк. Заметив меня, тихо засмеялся.
— Ах, и вы здесь, чернявенький! Брат ваш Алтмышвай вернулся. Вернулся… — Затем он захохотал во весь голос.
Я никогда не слышал, чтоб он так смеялся. Притопывая израненными ногами, он снова запел:
«Поет птица на дереве, а я гляжу вокруг, и душа, моя тоже поет».
Мы, словно загипнотизированные, не дыша смотрели на него. Дедушка Ирман плясал долго. Грязь и снег, налипшие на его ноги, стаяли, разбрызгались по циновке. Наплясавшись, он сел на корточки и, смотря в угол, где обычно стоит наша обувь, прочитал молитву, провел руками по лицу.
