Надо всей этой процессией подвод и разбившихся на кучки людей поднималось приветливое июньское солнце. На своем долгом веку оно не раз видело с небесной вышины такие вот печальные обозы, не раз осушало горькие слезы женщинам и детям, согревало хмурых мужчин с котомками за спиной. И, видимо, так же, как и когда-то, люди не замечали солнца, его лучи были для них холодны, словно лунное сияние в зимнюю ночь. Его олимпийское спокойствие не вязалось сегодня с этим гамом и суетой, со стуком колес, плачем людей, которые ничего не хотели видеть и знать, кроме собственного горя, внезапно свалившегося на них.
Валя не думала, что известие о войне так страшно поразит ее, не надеялась, что так болезненно отзовется в ее сердце расставание с мужем. Она только теперь поняла, что значит разлучиться с любимым человеком или — еще страшнее — потерять его навсегда.
— Почему ты молчишь, Левон? — спросила Валя.— Неужели тебе нечего сказать мне?
Лукашик поднял голову, взглянул на чистое небо:
— Что тут говорить? Все равно не выскажешь всего, что на сердце. Да и мысли невеселые...
— Не молчи... Что я буду делать одна? Что ждет всех нас?
— Делай, что все. А думать заранее, что будет с нами, не стоит... Поживем — увидим... Война не должна затянуться надолго.
— Почему ты так решил?
— Мне так кажется. Или — или... Кто кого спихнет с места, тот и выиграет...
С востока начал нарастать гул. Скоро в небе показались самолеты. Они плыли медленно, тяжело, казалось — воздух дрожит от рева моторов. Все молча проводили их глазами.
Расставание было для Вали невыносимо трудным. Хмурым был и Лукашик, и оба они не находили нужных слов. Лукашику хотелось пошутить: «Ну, теперь ты вздохнешь без меня» или «А я не вернусь, ведь ты меня ждать не будешь»,— но он понимал, что это неуместно.
В двенадцать часов дня высокий седой военком хриплым голосом объявил, чтобы все провожающие покинули двор военкомата. Заскрипели тяжелые железные ворота, поднялся отчаянный плач жен, матерей, детей. Целовались, смешивая скупые мужские слезы с горькими ручьями женских и детских слез, плакали вволю и открыто, не стыдясь, голосили, как по покойнику, причитая и приговаривая.
Женщина лет тридцати, худая, по-крестьянски одетая, обхватила своего мужа и кричала:
— Не пущу, не пущу, не пущу!
Мужчина, невысокий, загорелый до черноты, в промасленном комбинезоне, будто только что от трактора, краснея, говорил ей что-то на ухо и гладил загрубевшей рукою растрепанные волосы жены.
