Я знал уже, что у многих людей бывают братики и сестрички, и потому закричал радостно:
— Я буду с ним играть! Я подарю ему свой пистолет, железный!
— Братик еще маленький, он не может с тобой играть, — урезонивала меня бабушка, — он даже разговаривать пока не умеет…
Но я не верил, потому что нельзя же совсем не играть и не разговаривать!
— А как зовут братика? — спрашивал я, и бабушка отвечала, хитро прищурившись:
— Да вот, все думаем… Ты тоже можешь выбрать какое-нибудь имя.
— Назовем его Дружок! — предложил я с восторгом.
— Глупенький ты, это же собачья кличка… — и, покачав головой, сказала, указав на кособокий флигелек: — Вот мы и дома.
В доме у бабушки было холодно. В углу маленькой комнатки стояла большая белая печь, возле которой громоздился сундук — тяжелый, обитый крест-накрест полосками железа — и кровать, задернутая пестренькой занавеской. Бабушка затопила печку, и в комнате скоро сделалось тепло и уютно. На оклеенной обоями стене бормотало радио, в печи потрескивало жаром, а за окном посвистывал морозный, снеговой ветер.
Бабушка напоила меня чаем, а потом спросила весело:
— Ну, Васек, отчего казак гладок? — и ответила сама: — Поел да на бок!
Я не хотел на бок. Неясная тревога и ожидание чудились мне в беззаботном бабушкином веселье. Посидев на скрипучем «венском» стуле, я опять затянул:
— Мне ску-у-учно-о… бабуся-я…
— Ишь ты! Ну, давай оркестр найму! — предложила бабушка.
— Найми-и… — просил я, представляя, как хорошо было бы мне помахать сейчас палочкой перед целым оркестром.
Бабушка подошла к репродуктору, покрутила черную пуговку посередине динамика, и широкий темный диск запел вдруг, похрипывая надорванной бумагой. Послушав немного, я вновь принялся гудеть на низких нотах:
— Все равно ску-у-учно… Где мамка?..
Бабушка всплеснула руками:
— Господи! Дала ему оркестр, так мало ему!
— Эта не оркестра… — тянул я, — эта машина…
— Какая машина? — удивлялась бабушка.
— Такая… Радива…
Бабушка убеждала:
— И вовсе не машина, там же люди поют, а здесь по проводам слышно.
— Не-е… машина поет… — упрямился я.
Отчаявшись, бабушка предложила:
— Ну, давай я спою! — и затянула вполголоса:
«Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя!
Золотою казной
Я осыплю тебя…»
— Теперь твоя очередь! — сказала бабушка, допев.
Я знал только одну песню, которую в те годы часто пели взрослые, и закричал, путая слова и мотив:
— Вот кто-то с горочки спустился! Наверно милый мой! Идет! — я пел, выкрикивая каждое слово, а потом, внезапно для себя, заплакал горько и безутешно…
