Когда я пошел в первый класс, бабушка учила меня писать. Палочки и кружки в моих тетрадях получались кривые, закруглялись не в ту сторону, а «нажим» я осторожно, высунув язык и капая чернилами, подрисовывал отдельно.
Мама была строга.
— Что это за писанина! — ругалась она. — Как курица лапой нацарапала! Перепиши, — и я переписывал снова и снова, выдирая из тетради испорченные кляксами листы и вставляя новые, — вырабатывал почерк.
Бабушка жалела меня и украдкой от мамы предлагала:
— Давай я карандашом тоненько-тоненько напишу, а ты обведешь.
Она выводила в моей тетради буквы карандашом, а я обводил их чернилами. Бабушкин почерк — округлый, взрослый, выдавал нас, и по чистописанию оценки мои оставались не выше тройки. Зато я так и остался на всю жизнь с бабушкиным почерком…
Мы жили тогда на окраине города, и прямо за нашим домом начиналась глухая оренбургская степь. Зимние вечера были длинны и унылы, а светлый месяц глядел в нашу комнатку сквозь черную лунку в оттаявшем окне грустно и пристально…
И кажется это до того недавним, близким, и так хорошо я помню эти вечера, что испугался вдруг сейчас…
Потому что было в ту пору бабушке моей всего пятьдесят лет, а маме столько же, сколько теперь мне…
«Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет.
На нем защитна гимнастерка,
Она с ума меня сведет…»
— пела мама, и мне представлялось, что это я иду, спускаюсь с пригорка к нашему домику на окраине, большой и сильный, с погонами и орденом… но когда я вырос и вернулся домой в «защитной гимнастерке», правда, без ордена, — бабушку мою уже схоронили…
О том, что тебя не стало на свете, узнал я случайно, из пустого разговора с полузабытым приятелем. Среди других: «а помнишь?», он сообщил, между прочим, что ты еще год назад попал под машину где-то в районе колхозного рынка и, надо же, исчез навсегда, и для всех умер. Я, в общем-то, и не огорчился даже, потому что едва смог вспомнить, о ком шла речь, и лишь потому, что сверстники наши умирают пока редко, не настала еще пора, только-только обжились вроде, сшибли острые углы и притихли закругленно, как валуны в быстрой речке, вспомнил тебя, и мелькнула секундная жалость. Дежурная, готовенькая на такие вот случаи жизни, и, если бы приятель сказал, что умерла его бабушка или соседка, пожалел так же, привычно и равнодушно: «надо же…»
Пришло время, и случилось мне в летний вечер, когда накатившие вдруг неведомо откуда холодные ветры качали шумящие деревья, а ночь была особенно черна и тревожна, смотреть в окно, покуривая и маясь бессонницей. И вдруг произошло так, что ты пришел ко мне, постучал громко веткой мятущегося тополя в оконное стекло, и я узнал тебя сразу и пустил в свою память. Я вспомнил тебя мгновенно, без всякой связи с мыслями своими и нынешней жизнью.
