Эта мысль заставила его нахмуриться. Внутри кольнуло холодом, воскрешая то чувство, от которого он, казалось, избавился навсегда. Ревность. Он ощутил её впервые, когда встретил Лару с тем господином в кожаном пальто. Лара улыбалась — лукаво, едва приподнимая уголки губ — и до того момента он совсем не задумывался над тем, что Лара уже в прошлом. Он всё ещё видел её рядом с собой, или надеялся видеть, и не был готов встретить её с другим. И вот снова, словно виденье, эта лукавая улыбка, этот господин, и разница лишь в том, что Катя ничего ему не обещала.
— А в Абхазии вы когда-нибудь были? — добрался до него, наконец, голос подпоручика. — Видели бы вы, какое там изобилие фруктов! А море? Никогда не думал, что море может быть настолько тёплым. В Архангельске море совершенно другое, и если бы у меня была возможность, я непременно бы переехал жить куда-нибудь в Очемчиры или Сухум. Как звучит, а? Сухум! После войны так и поступлю. Подам рапорт о переводе или когда выйду в отставку. Куплю домик, женюсь на красавице-абхазке. Говорят, они тоже православные, как и мы.
Подпоручик был слишком молод, чтоб рассуждать об отставке. Ему было года двадцать два, и домик где-нибудь под Сухумом имел возможность воплотиться в явь лет, эдак, через пятнадцать. Но к тому времени мечты об Абхазии вполне могут сойти на нет, и он вернётся к своему холодному морю, со своей женой-провинциалкой из какого-нибудь Коровинска, где он будет нести дальнейшую службу, если выживет в том хаосе, каковой великодушно обозначил словом «война». Толкачёв хотел предложить подпоручику обратиться к творчеству Александра Куприна. Это вполне могло избавить его от иллюзий и помочь вернуться с небес на землю, но разрушать юношеские мечты — удел зануд и буквоедов, и Толкачёв промолчал.
До Нахичевани доехали минут за сорок. Ещё издали Толкачёв заметил людей на перроне. На некоторых были бескозырки. И сразу мелькнула мысль — черноморцы. Батальон разбит, большевики захватили станцию. Он уже собирался крикнуть подпоручику, чтоб остановили дрезину, но увидел над входом в вокзал триколор. Большевики первым делом сорвали бы флаг, а значит, люди в бескозырках — кадеты морских училищ. Свои.
Толкачёв поблагодарил подпоручика и спрыгнул на землю. Дрезина поехала дальше. Толкачёв взмахнул запоздало, дескать, патроны, хлеб, но подпоручик благополучно забыл об этом. Он смотрел вперёд и мечтал об Абхазии.
У входа на перрон горел костёр. Юнкера сложили шалашиком несколько просмоленных шпал и подожгли. Вокруг костра собралось человек двадцать, грелись, подставляя огню плечи и спины. Шинели у всех были мокрые. Среди юнкеров стоял Мезерницкий.
