Мне кажется, сказала я, что способность прощать делает человека более уязвимым по отношению к тому, чего он простить не может. Отец Франциска Ассизского, добавила я, отказался от него и привлек его к суду, чтобы вернуть расходы, связанные с родительством, которые на тот момент составляли чуть больше, чем стоила имеющаяся у сына одежда. В суде святой Франциск снял полученную от отца одежду, вернул ее и с того времени жил в состоянии, которое другие люди называют безгрешностью, но, на мой взгляд, это совершенный нигилизм.
Он снова улыбнулся, и я заметила его кривые зубы, которые, казалось, имели какое-то отношение к тому, о чем он рассказал, к эпизодам бунта и отверженности в его жизни. Он сказал, что у него всё еще хранится много папиной одежды и он часто ее носит. Его отец был намного крупнее и выше, и, надевая его одежду, он будто заворачивается в то хорошее, что было в отце: в его физическую и нравственную силу.
Я спросила, пытался ли он найти своих биологических родителей, и он ответил, что после того, как умер его приемный отец, он занимался этим вплоть до сорока с небольшим лет, но к тому времени его биологический отец был уже тоже мертв. О матери ему так и не удалось найти никакой информации. Брат-близнец его настоящего отца всё еще жив: он ездил к нему в центральную часть Англии, в дом, где в душной гостиной с плюшевым ковром и постоянно включенным телевизором впервые встретил своих кровных родственников. Он также разыскал агентство по усыновлению и вышел на женщину, которая работала в нем примерно в то время, когда он родился. Она описала ему комнату – комнату на самом верхнем этаже здания в Найтсбридже, – где произошла сделка. В это помещение можно было попасть, поднявшись по нескольким пролетам лестницы, по которым мать шла с ребенком на руках. Добравшись до верхнего этажа, она должна была зайти в комнату, в которой не было ничего, за исключением деревянной скамьи, и положить ребенка на эту скамью. Только когда она была уже внизу, приемные родители могли войти из другой двери, за которой всё это время ждали, и забрать ребенка.
Ему было шесть недель, когда родители усыновили его и дали ему имя, отличное от того, что выбрала для него биологическая мать. Они рассказывали, что, как только они принесли его домой, он начал плакать без остановки. Он плакал день и ночь, так что родители начали уже думать, не совершили ли они ошибку, усыновив ребенка. Он предполагает – если, конечно, приписать волю к жизни двухмесячному ребенку не совсем фантастично, – что именно тогда и перестал плакать. Спустя год они удочерили девочку – она не была его кровной сестрой, – и теперь семья стала полной. Я спросила, какое имя ему дали при рождении. Какое-то время он смотрел на меня широко открытыми беззащитными глазами. Джон, сказал он.
