– Ничего из меня не вытягиваешь, – сказал он, стыдливо улыбаясь.
Он хотел сказать, добавил он, чтобы я закрывала на ночь окна: как-то он приехал рано утром и увидел, что окно открыто. Он также спросил, может ли поставить мне на дверь цепочку, чтобы было безопаснее, когда я дома одна. Он сказал, чтобы я соглашалась; это займет пять минут.
Я услышала, как внизу звонит телефон, извинилась и спустилась вниз, чтобы ответить на звонок. Это был мой сын – он сказал, что потерял ключ от папиного дома и не может зайти. Он сказал, что стоит на ступеньках, что на улице холодно, а дома никого нет. Он начал плакать, сильно и безутешно. Я стояла и слушала его всхлипы, будто парализованная. Я вспомнила, как раньше, когда он плакал, я обнимала его. Теперь оставался только звук. Потом он внезапно перестал плакать и выкрикнул имя брата. Всё в порядке, сказал он мне в телефон. Не беспокойся, всё в порядке. Он сказал, что видит брата на дороге. Я услышала их возню и смех: они встретились. Я пыталась что-то сказать, но ему надо было идти. Пока, сказал он.
Входная дверь закрылась, Тони вновь появился в квартире и взял в руки дрель. Он промолчал, когда я спросила, что сказали соседи. Он осмотрел меня сверху вниз.
– Вы идете куда? – спросил он.
Я сказала, что иду преподавать и вернусь уже поздно. Он кивнул головой.
– Вам лучше здесь не быть, – сказал он.
Я спросила, удалось ли ему достичь какого-то соглашения с соседями по поводу шума. Он молчал. Я смотрела, как он сдирает очередной пласт штукатурки, который сыпался на пол щебнем и пылью.
– Всё о’кей, – сказал он. – Я поговорил с ними.
Я спросила, что именно он им сказал.
Он потащил за другой кусок стены, и тот с хрустом отошел. Широкая ухмылка появилась на его лице.
– Теперь я перед ними как сын, – сказал он.
Он уверил меня, что действовал в моих интересах и заполучил их сочувствие, сказав, что я обращаюсь с ним и с Павлом как безжалостный надсмотрщик, что они – мои жертвы и смогут освободиться, только если им позволят закончить работу побыстрее.
– Так лучше всего, – сказал он.
Они хорошо отреагировали, добавил он: дали ему чашку чая и даже упаковку мармелада «Долли» для дочери. Он хочет, чтобы я знала, что он, конечно же, не считает сказанное правдой – это была игра, стратегия, использование силы их ненависти в своих целях.
– Как албанские политики, – сказал он, ухмыляясь.
Было что-то притворное в поведении Тони, указывавшее на то, что он не говорит правду или, по крайней мере, предлагает собственную интерпретацию событий, которые даже до конца не понял. Он избегал смотреть мне в глаза, выражение его лица было уклончивым. Понимаю, сказала я, он хотел помочь. Проблема в том, что, подкидывая дров в огонь их ненависти, он не учел, что после того, как рабочие уедут, я останусь здесь жить со своими сыновьями. Я рассказала ему об одном вечере, когда сидела в темной кухне, наблюдала за семьей в саду напротив и увидела, как Паула выходит из квартиры и поднимается по лестнице. Она стала говорить с соседями через забор, очень громко, и я услышала ужасные вещи о себе; я смотрела на их вежливые, смущенные лица и понимала, что даже если они не поверят тому, что она сказала, они всё равно будут меня остерегаться.
