В ту пору Ассурдия был еще богат. Он имел квартиру на авеню Сюффрен, желтый «кристлер-сикс»[2] и бриллиантовые запонки.
Колетт бросила университет и купила себе каракульчовую жакетку. Они пили и кутили страшно, шатаясь всю ночь из кабака в кабак. Днем они слушали патефон, спали и любили друг друга. Время от времени Анжело писал очерк и посылал его в Мадрид. Ежемесячно из Гватемалы, родины Ассурдия, приходил аппетитный чек.
Жизнь была прекрасна. Анжело был ярый республиканец.
Потом подкатился кризис. Потом случилось землетрясение в Гватемале — погибло несколько кофейных плантаций. Пришлось продать «кристлер» и бриллиантовые запонки.
Старик Ассурдия, сухой, кривоногий испанец, написал сыну, чтоб тот возвращался домой. Анжело ответил, что этому не бывать. Тогда написала мать.
«Анжело, ангел мой, — писала старушка, — неужели ты забыл свою родину? Неужели ты забыл, что тебя ждет чистая девушка, твоя невеста, и что она пойдет в монастырь, если ты не вернешься?»
Анжело нахмурился. Действительно, он совершенно забыл, что в Гватемале его ждала невеста. Но он твердо решил не возвращаться. Он любил Париж, ночные рестораны, Колетт. К тому же какую-то ничтожную сумму отец все же высылал. Правда, в былое время ее едва хватило бы на тряпки Колетт. Теперь нужно было жить на эти деньги. Расставаться же с квартирой на авеню Сюффрен тоже до черта не хотелось. Паршивая началась жизнь. Анжело стал подумывать о социализме.
6
Я позвонила. Мне долго не открывали. Потом зашлепали туфли, и носик Колетт просунулся в щелку. Увидев меня, она распахнула дверь.
— О, Жанин! Я рада тебе! — сказала Колетт.
Колетт была растрепана. Рукава ее пижамы свисали до колен.
В передней и комнате стоял полумрак. Ассурдия лежал на тахте, прикрытый пледом. Из-под пледа торчали голые волосатые ноги. Вероятно, Анжело был голый под пледом. Он сопел. Валялись газеты, окурки, оранжевая рубашка и панталончики Колетт.
— Опять кутили? — спросила я.
— О нет! — ответила Колетт печально. — Мы больше не кутим.
— Мы больше не кутим, — сказал Ассурдия, не поздоровавшись со мной, и снова засопел.
— Мы стали ужасно бедные! — жалобно заныла Колетт. — Вот подумай, Жанин: у нас совершенно нет чистого белья. Чтоб пойти тебе открыть, мне пришлось стянуть пижаму с Анжело. Правда…
Мы помолчали.
— Что это? — спросил вдруг Анжело.
Он посмотрел на мой чемодан.
— Это, — сказала я, — чемодан. Самый обыкновенный.
— А, — сказал Анжело, зевнув, — тебя турнули из твоего богоугодного заведения?
