Кому здесь плаха и топор готовы?
Вы говорите: даль веков. Да что вы?
Для вечности такая даль мала.
Ведь кровь она такая ж, как была,
Обиды и страдания не новы.
Меж будущим и прошлым я живу,
Мне самому являлись наяву
Огонь и меч, два отпрыска гордыни,
Как истина, что всякий век таков.
Уснуть бы, но в ночной тиши поныне
Доносится чугунный шаг полков.
Доносится чугунный шаг полков,
Все ближе строй бойцов, одетых в латы,
Какой-то стан безумием объятый
Идет кромсать собратьев, как врагов,
Горят селенья, как вязанки дров,
Кровавые восходы и закаты,
И половодья размывают даты,
И грани расплываются веков.
А тот, кто это знал, кто видел это
Всеведеньем, всевиденьем поэта,
Слагатель рифм, беспечный дуралей,
Сперва узнал, что значит цвет пунцовый,
Что значит гнев и милость королей,
Железный лязг мечей и дым свинцовый.
Железный лязг мечей и дым свинцовый
Остались позади, как жизнь сама,
В ее конце, безмолвен, как тюрьма,
Изгнанья кров, альпийских круч покровы.
Он прежде пел весну, пришла зима,
И он, и дерева белоголовы,
И мирные женевские дома
Уснули и закрыты на засовы.
Уснуло все вокруг, и лишь рука,
Отвыкшая от тяжести клинка,
Пером наносит бегло на бумагу
Шеренги строк, ряды летучих слов,
Хранящих гнев, смятенье и отвагу.
Век, словно миг, мелькнул и был таков.
Век, словно миг, мелькнул и был таков,
Но так в его конце, а вот в начале
Он бесконечно долог и суров,
Веселья коротки, длинны печали.
Зато, когда закат уже багров,
Все пройденные развернулись дали,
Так ясно отголоски зазвучали
Рассветов давних, прежних вечеров.
Разверзлись небеса, и в дали горней
Вселенский свод стал выше, стал просторней,
И трон Творца на облаках возник,
Спадают с глаз последние покровы,
Пред стариком уже не век, а миг.
Что для него решетки и оковы!
Что для него решетки и оковы,
Когда глазам отверстым предстает
Расписанный по воле Божьей свод,
О коем не мечтали богословы,
И богомазам этаких работ
Не выполнить, их руки стопудовы,
А здесь не кисть, здесь ангельский полет
Раскрасил холст пространства бирюзовый:
Здесь все, что приключилось на земле,
Все, что сокрыто в допотопной мгле,
И нынешней истории картины.
И над плывущей пеной облаков
На радужном престоле Триединый.
Он слышал плач сирот и стоны вдов.
Он слышал плач сирот и стоны вдов.
Все это было так давно в Париже,
Так далеко, но что, скажите, ближе,
Чем эта ночь? Теперь бы спать без снов!
О этот Лувр! О ненадежный кров!
Скользили ноги в теплой алой жиже.
У смерти был в ту ночь большой улов.
Как эти лики и слова бесстыжи!
