Иудей вновь улыбнулся белозубой улыбкой. Рыцарь Иисуса посмотрел на него и вдруг спросил:
— Это правда, что вы взяли от древних иберов мерзкий и отвратительный Богу обычай полоскать свои зубы мочой и потому — вот хоть бы у тебя — они такие белые?
— У меня они тоже белые, — уточнил Братчик. — И у многих тут, кто здоров.
Но его никто не слушал.
— Ну? — настаивал доминиканец.
— Откуда это известно? — спросил Иосия.
— Катулл, хоть был язычником и книги его жгут, донёс до нас эти сведения: «Чем хвастаешься, кроличье отродье, ты, кельтибер мерзкий, может, оскалом зубов, которые ты мочой моешь?» И ещё: «И кто из тех кельтиберов белозубее, тот, значит, и мочу хлебал прилежнее всех».
— Это мерзко, — вдруг воскликнул Юстин.
— Конечно, мерзко, — согласился Жаба.
— Это противно, — уточнил Юстин.
— Ну? — не отставал Флориан.
— Возможно, — ответил Раввуни. — Я вот всё смотрю на вас. У вас зубы ещё белее моих... И вы были в Испании.
По залу прокатился короткий хохот. И умолк. И лишь теперь все заметили, что у мниха действительно белые, но острые, как у собаки, зубы. Никто как-то раньше не замечал, потому что он вечно улыбался, но только одними губами.
— Это мерзопакостно, наконец, — возвысил голос Юстин. — Я запрещаю это. Пускай огонь, лишь бы не плевать на костёр. Зверь рвёт врага на куски, но не испоганит его. И чего стоит воин, занимающийся тем, что порочит и бесчестит противника? Что бы вы сказали о битве, где обе стороны вместо того, чтобы сражаться, возводят поклёпы друг на друга.
— Вы что? — искренне удивился мних.
— Мне осточертело. Я христианин и, как христианин, забочусь о вере и тоже не люблю людей, распявших моего Бога. Но то, что вы говорите, — поклёп. Этот ваш писака, во-первых, не видел ни одного иудея. Он просто бесчестил счастливого соперника в любви. Не знаю, хлебали ли кельтиберы мочу, — пускай это будет на его совести. Если это не так — он просто лжец, как все писаки. А вы — хуже его. Вы — клеветник. В то время во всей Иберии не было ни одного иудея. Никто не требует, чтобы две армии клеветали друг на друга. Их дело — сражаться... Говори дальше, иудей.
Суровое, несмотря на развращённость, иссечённое шрамами, отмеченное всеми распутствами лицо Юстина было в этот момент страшным. Из-под подстрижённых в скобку волос углями горели глаза. И внезапно из него словно кто-то выпустил воздух. Он сел и безнадежно махнул рукой:
— A-а, что там. Всё равно.
С этой минуты бургомистр словно завял и до самого конца уже не проявлял никакого интереса к тому, что происходило в зале.
