В шкафу нашелся потрепанный ученический портфель из дерматина, скорее всего, Клавин. Алексей Валентинович бросил в него пару книжек, чтобы не казался пустым, и свои подготовленные письма; оделся и вышел на улицу. Как работает почта, особенно в плане контроля за перепиской граждан, он не знал, поэтому решил на всякий случай перебдеть и, чтобы не привлекать к своей особе внимания, отправить письма из разных концов города, чтобы при выемке из ящиков они не попадали в одно отделение связи на сортировку.
Первое письмо он опустил в почтовый ящик прямо возле почты, где вчера покупал конверты. Потом, идя к остановке трамвая, заметил парикмахерскую, провел рукой по своему подбородку и решил зайти побриться. Отсидев небольшую очередь, он попал к пожилому мастеру, которому самому бы не мешало побрить свои мохнатые уши и постричь волосы, почти на сантиметр торчащие из обвисшего крупного носа. Мастер очень профессионально и без малейшего дискомфорта, не говоря уже о порезах, привел его лицо в идеально гладкое младенческое состояние. Если бы брадобрей еще не пытался развлечь его своим монологом с характерным местечковым говорком, было бы совсем замечательно. От одеколона из пульверизатора Алексей Валентинович отказался, вспомнив Клавино негативное высказывание, и получил в завершение процедуры влажный горячий компресс. Такое бритье ему очень даже понравилось, и он с удовольствием пообещал старому брадобрею раз в неделю обращаться исключительно к нему.
На том они и расстались. По расчетам Алексея Валентиновича, еще минимум один раз он должен был сдержать это обещание. Перемещаясь по Харькову на трамваях и пешком, он поручил советской почте заботу и об остальных четырех письмах. Вполне удовлетворенный тем, что он за сегодняшние полдня успел совершить, Алексей Валентинович в благодушном настроении, хотя уже и проголодавшийся не спеша подходил к своему дому. Прямо возле подъезда стояла высоко заполненная каким-то барахлом подвода с понурой гнедой лошадью между оглобель. Среди барахла торчали стулья, сундуки, металлические кроватные быльца, перевязанные шпагатом тюки и фибровые чемоданы. На тротуаре в деревянной кадке сиротливо пригорюнился обвисшими листьями уже сгруженный фикус. Взрослых рядом не было, вожжи были примотаны за передок подводы и смирная лошадь, похоже, никуда скакать не собиралась. Охранял эти богатства перекормленный насупленный мальчишка лет двенадцати.
Поднимаясь по лестнице, Максимов услышал ругань, доносившуюся сверху. Благодушное настроение сразу куда-то улетучилось. Ругань доносилась из открытой двери профессорской квартиры: наглым басом орал хриплый мужской голос и противно, по-бабьи, взвизгивала женщина. Не раздумывая, Алексей Валентинович, как был, с ученическим портфелем в руке, зашел к Лебедевым. Планировка квартиры совпадала с их коммуналкой, только, начиная уже с прихожей, выглядела гораздо шикарнее. В широком, не захламленном, как у них, коридоре, прямо у входа ссутулился над явно внесенным сюда с подводы сундуком мужик в запыленных сапожищах (похоже, возчик). Дальше распинался басом худой верзила с костлявым неприятным лицом в вышитой украинской рубахе навыпуск, подпоясанной узким кавказским наборным пояском. Перед ним, набычившись, стоял давешний худенький Сергей Лебедев, прикрывая собой невысокую стройную женщину интеллигентной наружности с заплаканными глазами (очевидно, мать). Возле костляволицего размахивала бумагами и истерично взвизгивала толстая неопрятная бабища в пропотелом под мышками пестром платье.
