– это Беллак»[183].
Скитания по «городишкам и кантонам», которые выпали на долю Жана Жироду из-за перемещений по службе его отца Леже Жироду, – самый верный путь познания французской жизни. Вместо столбовой дороги, вместо движения по «излюбленному маршруту римских легионеров и честолюбивых служащих: «Бордо – Ангулем – Париж», ему пришлось следовать «лимфатическими» путями через кантоны и супрефектуры, путями, «куда более плодотворными для национального самоосознания». Поэтическая образность «Интермеццо», немыслимая и непонятная в любой другой стране, берет свое начало в этом провинциальном детстве.
Всю свою жизнь Жироду будет воспевать и защищать супрефектуры и окружные суды, будет любить эти дома с обширными садами в самом центре города, с непременным раскидистым кедром, – поскольку супрефектуры и суды были учреждены в то время, когда Жюсье привез из Ливана свой кедр. Если бы супрефектуры упразднили (что всякий раз откладывалось), настал бы конец соседству и «ночному противостоянию в каждом маленьком городишке суда, церкви и тюрьмы, в которой ночевал один-единственный узник, столь же необходимый, сколь необходим праведнику один-единственный грех. Рассеялось бы скопление прокуроров, судебных исполнителей и секретарей по общим вопросам управления, поддерживавших своими заказами достоинство портняжных и шляпных мастерских. И тогда во всех маленьких французских городках богатые бакалейщицы выходили бы замуж лишь за богатых сапожников…» Несмотря на ласково-насмешливый тон, следует все же принимать всерьез любовь Жироду к тому гармоничному контрапункту нашей цивилизации, благодаря которому корсиканские судьи оказываются в Лилле, а пикардийцев отправляют в Марсель.
В маленьком городке каждый житель знает всех. Аптекарша пленяет и удивляет, жандармский унтер-офицер становится другом, а ребенок доверчиво учится жить. Прямо за городскими воротами начинаются деревня, лимузенская или беррийская природа, поля, где «под листьями топинамбура прячется куропатка, а в овсах – заяц». Вот что еще сближает Жироду с Лафонтеном: он любит и знает животных. О своих родителях он рассказывал мало. Мы только догадываемся, читая «Симона патетического»[184], что при взгляде на красивого и умного малыша у них возникали честолюбивые помыслы чисто французского толка: «Тебя, Симон, незачем побуждать трудиться. Или ты будешь работать, или останешься без хлеба… Смотри на меня, Симон, отложи орехи… Ты на удивление удачно вступаешь в борьбу… Никакой обузы; я – вся твоя семья… Со своим именем ты можешь делать все, что угодно, оно нетронутое… Поздравь себя с тем, что обладаешь такими преимуществами, и положи яблоко… Не думай, что ты кому бы то ни было чем-то обязан, раз получаешь стипендию… Ты не для того ходишь в лицей, чтобы заменять привратника». Мальчик это знал: он поступил в лицей для того, чтобы получить прекрасное образование и впоследствии стать префектом или министром. «Каждый вечер тверди себе, что хочешь стать президентом республики. Способ достичь этого прост: тебе достаточно быть во всем первым, – до сих пор это тебе вполне удавалось».
