Даже в те ночи, когда он оставался, но мог внезапно исчезнуть перед рассветом – и она лежала, обиженная, почти оскорбленная его легкомысленным, как ей чудилось, отношением не только к ней, но и к самому их суровому времени (в воздухе по-прежнему пахло гарью пожаров, а Линтон растворялся в ночи, послав напоследок веселую усмешку, словно говоря: Все с тобой будет хорошо, старушка, не пропадешь. Или: В конце концов, ты мне не жена, я за тебя не в ответе. А то и вовсе: Что, если мы погибнем? Ну, значит, погибнем, зато дело свое мы делали весело), – даже в такие ночи, когда он бросал ее, растревоженную, неудовлетворенную, она молчала. Были ли у него другие женщины? А сама она, совершая прелюбодеяние – если Бенни действительно жив, – получала по счетам за то, что ей должны, или влезала в долги, которые невозможно будет оплатить?
Кхин не могла долго думать об этом, потому что все это было неважно. Важно лишь то, что Линтон возродил ее – для счастья, для жизни. И отвергнуть его означало бы предпочесть жизни смерть. Она знала из разговоров в госпитале, что Линтон – один из самых бесстрашных бойцов и блестящий тактик. Было в его теле – помимо духа, плоти и крови – нечто такое… будто плоть его таила жизненную силу самой человечности. Глядя утром, как он удаляется по пустынной улице, после того как недолго принадлежал ей, Кхин думала, что и он ведь тоже смертен, что она составляет лишь часть его радости, что она – скорее желающая, чем желанная, но все же бесспорно счастливая и по-прежнему живая.
Впрочем, Кхин поддавалась и темным чувствам в его присутствии – чувствам, похожим на те, что осквернили ее встречу с Луизой в доме Лесного Губернатора. Иногда она замечала, как Линтон разглядывает Луизу, сидящую с книгой или за швейной машинкой. Кхин говорила себе, что тут нет ничего серьезного. Убеждала себя, что нельзя винить его за то, что он замечает очевидное абсолютно для всех, – Кхин и сама частенько замирала, глядя на дочь, на то, как она держится, как не осознает собственной красоты, не сражающей наповал, но сдержанной почти до суровости и полной умиротворения. Нет, Кхин не могла винить Линтона, но она сердилась, когда он называл девочку «маленькой старушкой», словно желая насмешливой почтительностью вывести Луизу из ее состояния величественного достоинства; сердилась, когда он пытался рассмешить Луизу, выплясывая национальный танец джинджин под скрип ее швейной машинки; сердилась, когда картинно изображал, как помирает от скуки, если Кхин бранила малышей за шалости. А однажды они с Санни вернулись с задания в Татоне и принесли боксерские перчатки для Джонни (неужели мальчик вспомнил про обещание Бенни научить его боксу?) и ржавый велосипед для девочек, на котором Линтон посоветовал Луизе сбежать от домашней работы. Велосипед, как и предположение, будто Луиза может бросить вызов материнской власти, вызвали у дочери улыбку, которая тут же уступила место раскаянию (девочка явно стремилась сопротивляться любому контакту с этим мужчиной, вне всякого сомнения, из преданности отцу). И Кхин разозлили не только эти нескладные знаки внимания Линтона, но и рассудительная неблагодарность Луизы.
