). Из-за развалин вдалеке донесся собачий лай. Бенни охватило жуткое ощущение, что собаки в конце концов захватили здесь власть. Потом в дальнем конце пустой улицы нарисовались две фигуры – солдаты Аун Сана, их выдавала звезда японской императорской армии на фуражках. Они околачивались на углу, курили, время от времени поглядывая на его машину, как будто караулили это место, чтобы не пустить сюда бывших жителей. Разве Бенни не знал, что почти все члены этой процветавшей в прошлом общины бежали после вторжения японцев, потому что именно они были жертвами агрессии, многие погибли по пути в Индию, и вернулась едва ли горстка выживших, ради которых нет смысла заново открывать магазин? Знал, разумеется, но все же не представлял глубины этого ужаса.
– Домой, – велел он шоферу.
Когда проезжали Тсиикай Маун Таули-стрит, где он провел первые семь лет жизни, Бенни отвернулся. Леденящее ощущение, что мать смотрит на него с балкона – и видит всю его алчность и малодушие. (Ты не должен думать о себе, Бенни. Лишь животные думают только о себе. Худший из грехов – забыть о своей ответственности за тех, кому повезло меньше. Благодарение Господу, ты добрый, великодушный мальчик.)
Но, даже оставив за спиной еврейский квартал вместе с мимолетной мечтой о «Водах Мингала», Бенни не мог скрыться от воспоминаний о женщине, которая некогда осыпала его похвалами. И следующие недели, когда юго-западный муссон принес невыносимую жару, он захлебывался мыслями о том, что отказался от маминого Бога, когда чувствовал себя всеми покинутым в годы войны. Разозлился ли он на Бога, утратил ли веру в него, Бенни не знал, потому что в какой-то момент даже мысли о вере, о Боге, стали невыносимы. А как же его вера в человека?
В июне Бенни пришлось отправиться на прием в британском посольстве. Банкетный зал представлял собой иллюзорный, немножко жутковатый пережиток колониализма – полированный тик, зеркала и канделябры со свечами. Глядя сквозь стекло стакана с розовым джином на размазанные силуэты болтающих, жрущих, заигрывающих друг с другом роскошно одетых завсегдатаев, Бенни как будто замечал каждую каплю их нервного пота. Зал и его яркое освещение внезапно показались ему демонстративным отрицанием темного страха, клубящегося в сердце каждого из них.
Как и любой из этих гостей, он зубами прогрыз себе путь наверх – к тому, что представлялось ему свободой, – незаметно втираясь в доверие власть имущим, в первую очередь тем, кто входил в верхушку Антифашистской лиги Аун Сана, националистической партии, которая была создана во время войны, а сейчас вела переговоры с англичанами. Бенни намеренно закрыл глаза на махинации этих людей – холодный, пусть даже в значительной степени неосознанный расчет, что если они получат свой куш, то ему тоже что-то перепадет. И сейчас, глотая джин и наблюдая за парочкой замужних дам, которые заигрывали с ним, прикидываясь, что вовсе не флиртуют, он сгорал со стыда.
