— Она… несчастная.
И зарыдала, уткнувшись лбом в холодную стенку подъезда, не зная, как оправдать свою мать даже перед этими, всегда казавшимися ей хорошими женщинами.
Кто-то из соседок отобрал у нее Борьку, кто-то обнял за плечи и гладил по волосам, а она терлась головой и лицом о холодную стену, совершенно не зная, как же ей быть дальше.
— Ну хватит, хватит, — полушепотом уговаривала ее Алевтина Васильевна. — Успокойся. Ну сказанули, чего не следовало. А ты не сердись, успокойся.
— Эх, тетя Аля, — вздохнула Клава. — Добренькая ты больно, вот что я скажу. «Чего не следовало!» Мы правду говорили. И ей пора эту правду понять. При ней мужики-то ходят. А она все: «мамочка, мамочка…» По такой мамочке веревка плачет. Алкашка несчастная…
— Будет тебе, Клава. Мать она ей.
— Вот именно, — усмехнулась Клава.
— Хватит! — оборвала ее Алевтина Васильевна. — Иди, Юля, домой, иди, хорошая. Не сердись на нас, дур.
Медленно, очень медленно поднималась Юлька по лестнице, неся на руках совсем разомлевшего Борьку. А внизу, у входа в подъезд, сердито гудел голос расходившейся Клавы:
— Не цацкаться с этой лахудрой надо, а в руки брать. Эх, не я на Юлькином месте. Я бы им устроила, я бы им показала гулянки. И дверей бы не нашли, в окна бы прыгали. Я бы их выучила.
— Уймись, говорю…
— Все бы в милиции были. И Катька тоже…
Мягко захлопнувшаяся за спиной дверь отсекла голоса женщин, и Юлька оказалась в тишине. В комнате было страшно накурено, пахло водкой, колбасой, духами и еще чем-то приторно-тяжелым, вызывающим головокружение и тошноту.
Юлька положила Борьку на диван, открыла окно, прислушиваясь к тишине спальни — спит там мамочка или нет? Потом умылась, начала собирать со стола тарелки с остатками закусок, пустые бутылки, окурки, банки из-под консервов.
Когда сметала со стола тряпкой, на глаза попался обрывок газеты или журнала с оборванным с обеих сторон заголовком: «…вочка из Хиросимы…» Непонятный ли заголовок заинтересовал Юльку или приковало к себе страшное слово «Хиросима», но она взяла обрывок, осторожно очистила его от консервной жижицы и стала читать.
На измазанном клочке рассказывалось о японской девочке Сисако Тейко, о ее неизлечимой болезни после атомной бомбежки, о том, как увидела Сисако Тейко сон, в котором добрый волшебник сказал ей, что если сделает она тысячу бумажных журавликов, то останется жить.
С замиранием сердца читала Юлька о том, как, поверив в чудесный сон, девочка начала делать журавлики.
