— Неправда твоя! — крикнули они Алипию, поддерживая деда.
От них этот возглас перекинулся на большую толпу, стоявшую возле церкви, а там и вся площадь зашумела:
— Неправда... неправда... неправда...
Кроме ближайших соседей Ондрея, никто не знал, как возник этот клич, но все сразу восприняли его более общий смысл: он отвергал призыв к войне.
Тысяцкий жестом оборвал глашатая, прислушался к недовольному гулу на площади и обернулся к стоявшему позади него гридю с мечом. Почти тотчас из-за дома тысяцкого выехало два десятка вооруженных всадников — ровно столько, сколько, по словам Ондрея, нужно было, чтобы покарать разбойников на волоках и тем восстановить мир между соседними княжествами. Теперь эти верховые, размахивая мечами, устремились в толпу.
— Беги, дед, голову спасай, — торопливо шепнул кто-то рядом с Ондреем.
Дед и Иванко заспешили к переулку. Впереди них все расступались, позади смыкались. Но конные не думали кого-либо преследовать и вряд ли даже поверили бы, что мощный гул несогласия, только что сотрясавший площадь, был возбужден скрипучим голосом какого-то деда. Они получили приказ лишь водворить тишину и остановились там, где она их застала, темными пятнами возвышаясь над толпой.
Глашатай мог продолжать. Теперь он выкрикивал приметы челядинцев, которые в последние дни бежали от разных владельцев; затем перешел к торговым новостям.
Когда площадь осталась далеко позади, Иванко достал из кармана своих легких портов металлическую полую пирамидку — наконечник для пики — и, виновато улыбаясь, показал ее деду.
— У Микифора украл? — удивился дед, неодобрительно глянув на Иванко.
Сначала мальчик кивнул, потом отрицательно покачал головой:
— Не украл, а взял, чтоб выбросить, как ты велел. Куда бросить?
— Не надо, раз уж взял...
Они вышли к Двине. Вдоль реки от далекого моря тянуло сырым холодом. Уличная грязь твердела под босыми ногами — не сегодня-завтра жди первого мороза. Ондрей теснее запахнул свою драную овчину, глянул на мальчика.
— Не мерзнешь?
Иванко не отвечал. С жадным любопытством он озирался вокруг. На вымоле рыбаки разгружали свои лодьи. На длинных узких столах под открытым небом женщины раскладывали рыбу. Мелких щук и окуней они бросали в деревянные бадейки — их еще сегодня отнесут на торг. Крупную рыбу потрошили и складывали в чаны. Самых лучших рыбин из каждой партии разделывали особенно тщательно: они предназначались князю, церкви, старейшинам — всем, кто получал от простого человека дань за его право заниматься промыслом. Всякая же мелочь выбрасывалась в большие плетеные коши с княжеской псарни, и княжий псарь следил, чтобы женщины бросали не скупо, чтобы не спрятали чего-либо для себя, чтобы не кормили княжьим добром бездомных кошек и собак, чтобы не подавали нищим и бродягам, которых тут шагалось еще больше, чем голодных животных.
