Возьми королей? Эти поболее тянули.
— Кто? Людовики, говоришь? И то верно. Пятнадцатый, шестнадцатый… Опять стоп! А я еще, гляди, до Аркадия восемнадцатого дотяну — то-то!
Я не на берегу, в море родился. Это редкость. Раньше бабы в море не ходили. Не бабья работа в море.
А мой год рождения какой? Я в огне и пламени рожденный. Понял? Гражданская война. Мужики на фронт, бабы — в море. Песня такая была: «Девушка-рыбачка чайкою летит, над волною плачет, на берег глядит…» Нужда женщинов в море позвала, не своя нужда — общая. И моя Настя в Отечественную тоже горя хлебнула, поплавала, поплакала… полетели чайки в море: туда — женами, обратно — вдовами.
Я еще грудняком был, когда отец с гражданской вернулся. Меня признал. А как не признать? Обличие наше общее, один к одному — Ракины, что по стати, что по роже.
Стали вспоминать, где именно я есть урожденный? Дед говорит — у Бакланьей косы, прадед свое дудит — у Заветной бороздины, отец помалкивает — не ему знать. Заспорили. Свара вышла. Своя, семейная. Отец за деда вступился, прадед всех таранит: «Сопляки! Слушай, чего я говорю!» До рукопашной дело доходит. Силы не равные. Прадед за вожжи. Дед с отцом от него сроду не убегут — куда им? Прадед проворнее.
Айда, поехали! Скачки по кругу… Прадед и отца, и сына, и святого духа вожжами поучает. Соседи сбежались — истинная срама…
Пока сражались, я в зыбке криком зашелся, посинел… Бабка ко времени из церкви вернулась. А бабку нашу все село владычицей величало. Тогда так. Она с ходу спротив круга пошла. У прадеда вожжи отняла — и айда всем по лопаткам пайки одалживать, чтобы на людях не срамились. Мать подоспела. «Кому, старики, — спрашивает, — лучше знать? Мне или вам? Как есть я Аркашку у Заветной бороздины свету явила».
Утихла баталия. Айда опять за стол! Фронтовик вернулся! Белая армия — черный барон! Разгромили атаманов, разогнали воевод — празднуй дальше! Расти, Аркашка, здоровый и веселый. А я что же? Я всегда пожалуйста…
Вот с тех пор за мной прозвище и укоренилось — Аркадий Заветный. Не отрекаюсь!
* * *
До войны мы с Аркадием встречались редко, и по разнице лет интересы наши мало сходились. Конечно, моя аэроклубовская форма с «каргой» на рукаве и голубыми петлицами представляла в селе какой-то интерес. Но его морская работа и жизнь были для меня заманчиво увлекательны. И река Станьевая, бежавшая у самого порога избы Ракиных, запомнилась мне как прямая дорога к морю.
Многое запомнилось, многое забылось… Теперь бы мне повидать этих стариков, которые сидели в жаркий день на крыльце, в обрезанных валенках и стеганых безрукавках. Порасспросить их, послушать, ведь и в ту пору было им по восемь десятков… А я спешил к пристани на танцы. Надо было мне покрасоваться своими петлицами перед застенчивыми красавицами… Дурь ты моя молодая, ничего, кроме запаха крема «Метаморфоза», не сохранилось с тех танцев. А деды так и остались в моей памяти немым укором. И теперь они ожидают моего вопроса.
