Было три часа. Большие черные тучи, охвостья грозы, пронесшейся где-то поблизости, медленно заволокли небосклон. Желтое небо, медные рваные облака превратили Рокрёзскую долину, столь весёлую при солнце, в разбойничий вертеп, полный подозрительных теней. Прусский офицер ограничился тем, что приказал посадить Доминика под замок, ни словом не обмолвившись об участи, которую ему готовит. С полудня Франсуаза изнемогала в невыносимой тоске. Она не соглашалась уйти со двора, несмотря на отцовские настояния. Она ждала французов. Но часы текли, скоро должно было стемнеть, и она мучилась тем сильнее оттого, что, видимо, все это выигранное время не должно было изменить страшной развязки.
Тем временем, часов около трех, пруссаки стали готовиться к уходу. За несколько минут до этого офицер, как и накануне, заперся наедине с Домиником. Франсуаза поняла, что решается вопрос о жизни юноши. Тогда она сложила руки и стала молиться. Дядюшка Мерлье сидел возле нее молча и неподвижно, как старый крестьянин, привыкший покоряться неизбежности событий.
— О боже мой, боже мой! — лепетала Франсуаза. — Они его убьют.
Мельник привлек ее к себе и, как ребенка, посадил на колени.
В эту минуту офицер вышел из дома, а за ним двое солдат вывели Доминика.
— Ни за что, ни за что! — кричал он. — Я готов умереть.
— Подумайте хорошенько, — заговорил офицер. — Услугу, в которой вы нам отказываете, всякий нам окажет… Я предлагаю вам жизнь, я великодушен… Нужно всего-навсего проводить нас до Монредона через лес. Должны быть тропинки.
Доминик молчал.
— Итак, вы упрямитесь?
— Убейте меня, и дело с концом, — ответил он.
Франсуаза, сложив руки, издали умоляла его. Она позабыла все, она готова была толкнуть его на низость. Но дядюшка Мерлье схватил ее за руки, чтобы пруссаки не видели поведения этой обезумевшей женщины.
— Доминик прав, — прошептал он, — лучше умереть.
Взвод, выстроенный для расстрела, стоял тут же. Офицер ждал, что Доминик дрогнет. Он все еще рассчитывал его убедить. Наступило молчание. Вдали слышались неистовые раскаты грома. Тягостная жара придавила природу. И вот среди этой тишины разнесся крик:
— Французы! Французы!
И в самом деле, это были французы. На Совальской дороге, вдоль опушки леса, обозначилась линия красных шаровар. На мельнице поднялось страшное волнение. Прусские солдаты бегали, издавая гортанные крики. А между тем еще не раздалось ни одного выстрела.
