— Они на дороге, они обходят нас с тыла!
Повидимому, пруссаки отыскали мост. Командир вынул часы.
— Еще пять минут, — сказал он. — Раньше чем через пять минут они здесь не будут.
Немного спустя, ровно в шесть, он наконец согласился вывести людей через калитку, выходившую в проулок. Отсюда они бросились в канаву, а затем достигли Совальского леса. Перед уходом командир весьма вежливо попрощался с дядюшкой Мерлье и извинился перед ним. Он даже добавил:
— Отвлеките их… Мы вернемся.
Тем временем Доминик остался один в комнате. Он все стрелял, ничего не слыша, ничего не понимая. Он лишь чувствовал потребность защищать Франсуазу. Солдаты ушли, а он об этом и не подозревал. Он целился и каждым выстрелом приканчивал по человеку. Вдруг послышался сильный шум. Пруссаки, войдя сзади, заполнили весь двор. Доминик выстрелил еще раз, и они навалились на него, в то время как его ружье еще дымилось.
Четыре человека держали его. Другие вопили вокруг на каком-то тарабарском языке. Они чуть не задушили его на месте. Франсуаза бросилась вперед, умоляя. Тут вошел офицер и потребовал пленного. Обменявшись с солдатами несколькими фразами по-немецки, он обернулся к Доминику и резко сказал ему на превосходном французском языке:
— Через два часа вы будете расстреляны.
Германский штаб издал распоряжение расстреливать всякого француза, не входящего в состав регулярной армии и захваченного с оружием в руках. Это относилось даже к ротам добровольцев, которых Пруссия не признавала солдатами. Совершая такую жестокую расправу над крестьянами, защищавшими свои очаги, немцы хотели этим устрашающим примером воспрепятствовать тому, чтобы за оружие взялись все от мала до велика, чего они опасались.
Офицер, высокий и сухощавый мужчина лет пятидесяти, подверг Доминика краткому допросу. Хотя он говорил по-французски очень хорошо, в нем все же чувствовалась чисто прусская жесткость.
— Вы здешний?
— Нет, я бельгиец.
— Зачем же вы взялись за оружие? Все это не должно бы вас касаться.
Доминик не отвечал. В это мгновение офицер заметил Франсуазу; она стояла и слушала, сильно побледнев; на ее белом лбу красной полосой выделялась царапина. Он посмотрел поочередно на обоих, казалось, все понял и удовольствовался тем, что добавил:
— Вы не отрицаете, что стреляли?..
— Я стрелял, пока мог, — спокойно ответил Доминик.
Это признание было излишним, ибо он был черен от пороха, весь в поту и испачкан каплями крови, просочившейся из ссадины на плече.
