— Видел? И на этот раз Новерка взяла верх.
Он говорил о чём-то неизвестном, но мальчик вздрогнул: Новерка, то есть мачеха, была той таинственной женщиной, из-за которой в гневе плакала его мать. Кузнец, осматривавший копыто пугливой лошади, поднял голову.
— Пятьдесят лет она пряталась, позволяя своему сыну делать что угодно.
— А кто её сын? — спросил мальчик.
Все посмотрели на него неуверенно и даже с замешательством, и кузнец опасливо произнёс, будто нечто непристойное, самое страшное имя в мире:
— Тиберий.
Император.
Остальные молчали. Мальчик ощутил унижение оттого, что единственный в каструме он не знал этого. И не стал больше ничего спрашивать. Один из конюхов, словно в утешение, объяснил, что Поверка очень стара.
— Ей уже исполнилось девяносто лет, и Новеркой называл её ещё мой отец.
Тут возник Залевк, он протолкался к мальчику и скорее утащил его прочь, а там отчитал на своём чарующем аттическом греческом, которого в каструме никто не понимал:
— Нехорошо, что ты, сын дукса, якшаешься с конюхами и слушаешь, как они судачат о твоей семье.
Раб по имени Залевк, наверное, видел под другими небесами не такие суровые дни; каждое утро он тоскливо смотрел на тёмные тучи и мелкий дождик, который бесшумно насыщал влагой землю и лес, словно подготавливая наступление раннего зимнего вечера. С высоты своей утончённой культуры грек ужасался, что мальчик с такой лёгкостью перенимает жаргон легионеров. Но Залевк видел, что с такой же лёгкостью Гай Цезарь усваивает и греческий, а в четыре с половиной года он уже умел читать.
— Малыш особо отмечен богами, — с гордостью рассказывал учитель. — Он задаёт вопросы, слишком взрослые для своего возраста. Если его не убедишь, он настаивает на своём. Ищет общества взрослых. Читает быстрее меня. Каждое утро выдаёт новые слова, как по-латыни, так и по-гречески. Не ошибается в глаголах. У него прекрасная, очень хорошо организованная память. Он вечно что-то замышляет…
Следовавший за греком против своей воли мальчик с растрёпанными каштановыми волосами спросил, почему он прервал разговор о старой Новерке.
Печальный раб понял, что придётся ответить:
— Твой отец и твоя мать не хотят губить твоё счастье этой древней историей. — И в замешательстве процитировал какого-то афинского философа, жившего три столетия назад: — «Цена спокойствия — молчание». Прошу, обещай мне, что больше не будешь спрашивать.
Этот разговор, обрывочный и пугающий, был хуже молчания, и мальчик поспешно заверил учителя:
