Бывало, истопит Нюра баню, зайдет к Тимошкиным, скажет: «Сходите-ко, помойтесь да попарьтесь, а я той порой хоть в избе у вас приберу да вымою!» — «А зачем? — уныло ответит Савельевич. — Нам и так ладно. Ты уж, Нюра, не тревожь нас...»
И вот теперь, когда Акулина ушла к Маркеловым, Кирик Савельевич долго оглядывал избу. Он будто впервые увидел всю убогость своего жилища, груды пыльного хлама в углах и на полках, который копился годами. Он принес из сарая плетеный кузов, поставил его посреди избы и с радостным остервенением принялся швырять в него все лишнее, истлевшее, источенное мышами. Пыль поднялась — до потолка!
Акулина, возвратившаяся от соседей, открыла дверь да так и замерла — испугалась, что дед на радостях тронулся умом.
— Чего стала? Пособляй! — прикрикнул на нее Савельевич. — Все выкинем, чтобы это барахло настроенье Василью не портило, чтобы в доме было, как у людей, чтобы... — он, размахнувшись, бросил в кузов кирзовые сапоги с отопревшими подошвами.
Вслед за Акулиной в избу вошла Люська Маркелова, тоненькая рослая девчонка. В охапке она держала большую кипу газет.
— Дедо! Ты сильно не пыли, — сказала она строго. — Я стены оклеивать буду.
Савельевич просиял.
— Айда Люська, ай да молодец!.. Да втроем-то мы... — он потряс бородой, не находя слов. — До чего жить охота стало!..
...К вечеру изба Тимошкиных преобразилась: посветлела, и даже низкий потолок будто стал выше. У печки, обмазанной белой глиной, жаром блестел самовар. Нашлись и занавески на окна, и домотканый половик к порогу, и стекло к десятилинейной лампе.
Савельевич, удовлетворенный, сидел у раскрытого окна и аппетитно курил самокрутку. Акулина жарила на тагане рыбу.
Старик с прошлой осени не ходил к соседу — был слаб, а тут почувствовал силу и мучительно думал, какое бы найти заделье, чтобы наведаться к Маркеловым и поделиться с ними радостью, распиравшей душу. Конечно, через час-полтора Маркеловы сами придут в гости, да это ведь больно долго ждать! До той поры еще в баню надо сходить... И вдруг старика осенило.
— Придется мне, матка, до Маркелов дойти, — сказал он озабоченно.
— Почто?
— Пусть-ко Митрий волосье постригет. А то неловко, оброс, как батюшко. Перед баней-то как раз бы хорошо.
— Ладно. Поди. Только, смотри, потихоньку!
— Да я уж тихонюшко!.. — обрадовался старик понятливости и уступчивости жены.
7
Вот и в дом Тимошкиных пришел праздник.
Василий Кирикович, взволнованный и улыбающийся, сидел, как и положено, в красном углу и смотрел то на отца, то на мать. В эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком. Пусть тяжела и долга была дорога к отчему дому, но тем желанней этот отдых, тем полней радость, тем приятней сидеть вот так между отцом и матерью в родном доме, в том доме, где появился на свет и рос.
