«Когда моя сестра вернулась из Парижа, я предложил ей совершить самоубийство вместе, — напишет он позднее. — Я не находил себе места ни в мире, ни в жизни».
Его сестра, видимо, не очень приветствовала эту идею. «План не материализовался из-за разницы во мнениях», — саркастически объяснил Корчак. Но он на всю жизнь завел привычку хранить в глубине ящика письменного стола запас каломели и таблеток морфия, вынимая их, только когда посещал могилу матери в дальнем конце еврейского кладбища, отведенном для жертв тифа. Возможно, что во время одного из ранних таких посещений он проглотил какую-то дозу. «Нет ничего более омерзительного, чем неудавшаяся попытка самоубийства, — писал он. — Такого рода план следует разрабатывать со всем тщанием, чтобы обеспечить стопроцентный успех». И с мрачным юмором, в котором есть оттенок достоверности, он заканчивает: «Испробовав однажды восторги и радости совершения самоубийства, человек доживает до преклонных лет, не испытывая соблазна вкусить их еще раз». Пока он бредил в тифозной горячке, его посетило «видение». Он выступает с речью о войне и голоде, о сиротах и нищете где-то в Америке, а переводчик торопливо переводит его польский на английский. Неожиданно голос отказывает ему. Наступает тишина. В глубине зала раздается крик. К нему по проходу бежит Регина, сирота, вышедшая замуж и уехавшая в Америку. Она останавливается перед сценой и бросает на нее свои часы с возгласом: «Для вас — все!» И на сцену посыпался дождь банкнот, золота и серебра. Слушатели бросают кольца, браслеты, ожерелья. Мальчики из Дома сирот выбегают на сцену и принимаются запихивать все в чехлы от матрасов. Глубоко растроганные слушатели кричат, аплодируют, плачут.
И на пороге смерти Корчак был исполнен намерения обеспечить своих сирот «неограниченным материальным богатством». И даже тогда он понимал, что у него нет права на самоубийство, пока есть дети, нуждающиеся в нем.
«Если я откладывал и откладывал исполнение моего в остальном до конца продуманного плана, — напишет он, — то потому лишь, что всегда в самую последнюю минуту какая-нибудь новая мечта овладевала мной и не покидала, пока я не разрабатывал ее во всех частностях. Иногда они становились темами для рассказов. Я объединил их под общим заглавием „Странные происшествия“».
Эти «мечты», которые занимали мысли Корчака в тяжелые минуты перед тем, как он засыпал, были как бы рассказами в процессе сочинения. Когда он ощущал себя слабым, они вливали в него силы. В одном он нашел магические слова — Владыка Света. Но принятие на себя подобной власти могло быть формой хубрис, губительной гордыни, и засыпал он в муках: «Почему я? Есть другие, моложе, умудреннее, более подходящие для этой миссии. Позволь мне остаться с детьми. Я не социолог, я все испорчу, опозорю — и дерзание, и себя».
