— Смотри-ка — напугал! Больше никогда по таким пустякам не тревожь… Это личный дом, а не контора. Различать надо.
— В спальню, как в свою конюшню… — прошипела Хорло. — На сапожищах навозу припер…
Намсарай, которому жарко стало, рванул полушубок на груди, крикнул:
— По пустякам?! Колхоз — пустяки? Жеребые кобылы — пустяки, да?
— Иди, иди, — усмехаясь, поторопила Хорло.
— Пойду, — тихо и устало ответил Намсарай. — Здесь не хотел ты, Яабагшан, говорить — что ж, в конторе поговорим!
Хрястнул дверью — из-под притолоки пыль и труха посыпались.
Размашисто вышагивал к конному двору, и была досада на себя: не так надо было с Яабагшаном, не так… А ведь не остановить вовремя — угробит, дурак, колхоз. И дурак ли?! Он как хорек — жадный и расчетливый…
Прикидывал Намсарай, кого б — при случае — можно было б в председатели предложить. Тут не только головастый человек требуется, но обязательно с грамотой и чтоб руки у него были чистые, не прилипало к ним… Но в деревне-то сейчас — старики, подростки да бабы; не очень-то выберешь…
Внезапно, будто из легкого туманца, высветилось молодое лицо Даримы Бадуевны, учительницы. «А почему б и нет? — подумал удовлетворенно. — Проворная она, и душа у нее, как стекло, — вся насквозь…»
Ардан, пригнав табун, пришел домой радостным: снова удалось набрать из-под снега зерна. Пусть не так много, но все же… И дедушка Балта с ним ездил — наскреб на покинутом току для своей семьи килограмма два. У старика глаза блестели, как у молодого…
Залез на печь Ардан, чтобы рассыпать зерно для просушки — со льдинками и комочками грязи оно.
На печи остро пахло чем-то гнилостным; рядом с трубой лежал грязный мешок, набитый мягким, — от него и шел запах…
— Мам, что это?
— Коровьи шкуры. Две. Оттаивать положила.
— Опя-ять?
— А куда деться, сынок? Яабагшан привез, бросил — выделывай, говорит.
— У, ты!
— И спрашивать вас, говорит, не буду. Что скажу — беспрекословно чтоб! Корова, мол, пока у вас на дворе — это из-за моей милости, жалею, добрый я… А то б давно увели. За Пегого.
— Он пожалеет! Слушай больше…
Недавняя радость, теплившаяся в нем, угасала.
— Да ведь кому-то и такую грязную работу надо делать, — успокаивая, сказала мать. — Не я — кто-то другой… А пахнет плохо — не нюхай! Только и всего!
Она засмеялась.
А лицо ее не смеялось.
Ардан понимает: мать не хочет, чтоб он близко к сердцу принимал все… И сам сказал:
— Вытерпим.
— Переверни, сынок, шкуры, взгляни, не лезет ли из них шерсть…
