Это уже не война обманутых, натравленных друг на друга народов, а нечто гораздо большее, иное. Здесь противник действительно был — не чей-то там, на короткое время, «супротивник», как в войнах часто бывает,— а всего человечества враг, самого будущего враг.
Необходимо было, чтобы люди, как можно больше людей, увидели, поняли, что такое фашист, фашизм. Осознали всю угрозу, пока не поздно.
И тут литература направила свой «прожектор» прежде всего на противника и держала на нем свой взгляд длительное время, да и сейчас держит, потому что метастазы фашизма на теле планеты остались.
Вернувшись к Горецкому, уже не будем и спрашивать, кого он рисует прежде всего и к кому присматривается особенно пристально.
К себе присматривается, к тем, кто рядом, к тому, что отражается в его мыслях, в его душе. Тем более что в основе произведения — дневник. Если уж он, писатель из Малой Богатьковки, оказался здесь, в окопах, под обстрелом, голодает, кормит вшей, если он на войне, хотя она ему и «вдвойне не нужна», то и он все же принесет свой «трофей» — большее знание, понимание самого себя, большую правду о жизни, о человек вообще.
С ней, с этой жестокой и неожиданной правдой о человеке перед лицом смерти, массового убийства людей, Максим Горецкий познакомился, читая «Севастопольские рассказы», «Войну и мир». Теперь он это но уже через самого себя, видит, слышит, ощущает, как бы перепроверяет — в самом аду войны.
Война, бой, страх смерти или преодоление его — все это беспощадно раскрывает и «измеряет» человека, его «потолок» и его «дно».
Для других раскрывает — кто рядом.
Но и для самого себя. Потому что и о себе человек не все знает. И для себя открывает самого себя — всю жизнь. Для писателя такая работа — обязательная часть творческого поиска. Без такой внутренней работы, постоянной, бесконечной, без нравственно-психологической «лаборатории» как писателю познать людей, человека во всей действительной психологической сложности? Другого способа нет.
Война сразу и жестоко открывает человеку глаза на многое. Что вне его. И что в нем самом. И что «над ним».
«Нервы успокаиваются. Пашин вернулся. Но на глазах слезы: ездовому (не знаю фамилии), его близкому земляку, подносившему на батарею снаряды, большой осколок распорол живот, и выпали кишки.
— Где же он, твой земляк? — задаю глупый вопрос.
— Разве не видишь?
Ай-яй, возле самого окопа фельдшер с красным крестом на рукаве и сам раненый запихивают синие грязные кишки назад под гимнастерку. Пашин с силой швыряет в окоп желтую кожаную сумку с инструментом для связывания кабеля и спешит туда, где у его земляка вываливаются кишки. Но несчастный уже скрестил немытые руки на груди и на глазах синеет, чернеет... Фельдшер крестится, Пашин тоже и утирает слезы рукавом наотмашь, словно отгоняет мух. Мне в этот раз хочется сделать, как и они, но рука не поднимается: я верю и не верю, что над этими порванными кишками есть нечто называемое богом».
